Кабинет главврача Иркутского хосписа Александра
Петровича Бессонова на втором этаже. Из окна виден
двор. Лоскут городской территории, огражденный
забором: груда угля у кочегарки, санитарная машина у
служебного входа. Клочок земли, зацепившийся за угол
двух не самых тихих улиц Рабочего предместья, он
мог бы показаться вовсе серым, не будь нескольких
тополей, тесно прижавшихся друг к другу. Сейчас, по
осени, они обнажены. Места сломанных летним смерчем
ветвей замазаны краской, словно раны зеленкой.
Услужливый штамп тут же подсказывает: зеленый цвет
— цвет надежды, не случайно принятый в любом
хирургическом отделении. Да только здесь нет такого
отделения. Здесь у пациентов все операции позади.
Все (или почти все?), что могло дать врачевание,
ими получено. Остался отрезок пути, пройти который
хотелось бы без унижения физическим страданием.
Хоспис — прибежище, усмиряющее его.

Александр Петрович о таком предназначении говорит
скупо:

— Основное заболевание мы излечить не можем, но
подобрать обезболивающее, снять интоксикацию,
облегчить состояние и тем самым улучшить качество
жизни — в наших силах. И мы делаем это.

Невольно вспомнился солженицынский «Раковый корпус».
Там есть очень горький эпизод: безнадежно недужный
человек, успокоенный врачами в добром исходе,
спускается по широкой больничной лестнице. С
упованием на жизнь, с приговором на смерть…

— Если это намек, то уж точно не в наш адрес.
Иногда, чтобы дать передышку больному, достаточно
недели, иногда — месяца. Но бывает и так, что к
последней черте он подходит в нашей палате. Это уж
как кому на роду написано.

Попервости мой собеседник производит впечатление
человека бесстрастного, любезного, так сказать, по
долгу службы. На самом же деле он «просто» врач, чьи
будни, особенно в последние пять лет, с тех пор, как
Иркутская городская больница N 7 официально стала
хосписом, накрепко привязаны к человечьей муке.
Привыкнуть к ней, по-видимому, невозможно. Но,
сострадая ей, приучить себя к сдержанности было,
наверное, необходимо. Хотя бы для того, чтобы
устоять перед многоликим, но всегда неисходным
горем, которое, едва объявившись в этих стенах, уже
не может быть ему безразличным.

Под кровом хосписа не только страдающие от различных
недугов, жаждущие в своих страданиях хотя бы
временной передышки. Здесь лежат и те, чей
диагноз, какую историю болезни ни возьми, читается
одинаково: беспомощная, одинокая старость. В Иркутске
при городской больнице N 5 есть отделение
сестринского ухода, в Иркутске есть госпиталь для
ветеранов. Но туда принимают более или менее
благополучных.

— Мы же берем самых тяжелых, у кого положение
безвыходно и помощи ждать не от кого. У нас здесь
все время звучит эхо минувшего. Вот была эпоха
комсомольских строек, тогда, казалось, вся молодежь —
на колесах. Кто-то ехал по райкомовской разнарядке,
кто-то по зову сердца. Но все — в погоне за удачей.
И никому было не узнать тогда, как не узнать и
сегодня, чем и где может закончиться дорога. У
нас лежало много знаменитых людей. Кто сегодня
помнит их имена? Кто сегодня знает, что в середине
прошлого века была такая должность — областной
министр сельского хозяйства? А она была. И была
женщина, неплохо справлявшаяся со своими
обязанностями. В свои девяносто лет она умерла у
нас. Кто может поручиться, что хоспис не станет его
последней станцией? У меня знакомый есть, у которого
в авиакатастрофе под Мамонами погибли жена и двое
дочерей. Один остался. Хорошо, ему было на тот
черный час всего сорок лет, еще не поздно что-то
отстроить заново. А если бы шестьдесят? Так что
жизнь ли, смерть ли — все игра случая…

Так рассуждает Александр Петрович Бессонов, главный
врач хосписа, для которого что ни судьба, то еще
одна иллюстрация к последней главе книги, которую,
перефразируя великого француза, можно было бы
озаглавить «Человеческой трагедией». В этой книге
уже нет полунамеков и полутонов: низость и
благородство, мужество и трусость обнажены
предельно. Хоспис — это «театр», на подмостках
которого драмы разыгрываются без суфлеров.
Не угодно ли — житейская трагикомедия: отец бросил
дочь в младенчестве и не хотел ее вообще знать, но
когда безнадежно захворал, дочь, уже взрослая, пришла
и ухаживала за ним до последнего его вздоха. Или
бытовая мелодрама: няня, выходившая в свое время несколько
поколений одной семьи, пока дышала, была окружена в
хосписе заботой. Или едкий, бесстыжий фарс: сын судится
с родной матерью, которой отец уже в хосписе,
буквально на смертном одре, завещал совместно
нажитый дом. Сын совсем не бедняк, но вот презрел
последнюю волю отца.

— Спрашиваю его: что, если ваши дети когда-нибудь
так поступят с вами? Отвечает: мои дети не
посмеют. К сожалению, благополучных финалов, если
таковые вообще возможны в хосписе, гораздо меньше,
чем очень горьких. Я руковожу этой больницей уже 15
лет, пришел сюда задолго до того, как она стала
хосписом. И все эти годы наблюдаю, как нравственные
устои отступают перед жадностью, черствостью,
эгоизмом. Иногда становится страшно, приходит
ощущение, что люди уверены в вечной молодости и
даже бессмертии. Чем зажиточнее человек, тем выше
болевой порог его души…

— Александр Петрович, я помню у вас в седьмой
городской больнице было два отделения. В одном,
как и сейчас, — тяжелые пациенты, в другом —
крайне неблагополучные, потерявшие почву под ногами
бездомные, бессемейные. Мне еще тогда казалось, что
взятый вашей больницей груз неподъемен. Но вы, ваши
коллеги как-то его несли…

— Несем и сейчас. Для нас такие пациенты, кстати,
без исключения имеющие непростые хвори, —
социальные больные. И поверьте, бродяги, давайте уж
называть вещи своими именами, страдают подчас еще
горше. Им приходится оказывать не только медицинскую,
но и гражданскую помощь.

Да, это правда. Бывшая больница, а нынешний хоспис,
брала и берет к себе самых тяжелых. И выполняет ту
миссию, которую, по идее, должно выполнять
учреждение социальной защиты. Выправляет документы,
устраивает в дома-интернаты; редко, как счастливое
исключение, находит родственников. Нагрузка огромна,
постороннему глазу абсолютно не видна. Горы
исписанной бумаги — переписка по поводу каждого
такого пациента занимает месяцы; уход фактически за
инвалидами, потерявшимися в нашем холодном, жестоком
мире. И все в тех же скромных, но всегда чистых (не
дай бог нарушить требования больничной гигиены)
палатах. В странах, где болевой порог ниже, чем в России,
подобные ситуации разрешаются легче. У нас же традиционно:
один человек ничтожно мал; голос его не слышен,
внутренний мир не интересен никому. В отечественной
истории, в том числе и в новейшей, есть особые
даты, в календаре никак не отмеченные. Даты —
рубежи, оказаться за пределами которых никому не пожелаешь.
Одна из них: 6 февраля 1992 года. Все, кто на
этот день имел прописку, российские граждане. Все,
кто не имел, автоматически российского гражданства
лишены. Причина, по которой прописка просрочена или
не зафиксирована, значения уже не имеет. В буднях
иркутского хосписа, впрочем, и не только иркутского,
эта неумолимость закона преломляется многократно в
сломавшихся судьбах.

— У нас есть больной, который лежит уже четыре года. На
тот февральский день он нигде не был прописан, и вот —
иммигрант. Было два таких неудачника. Один, не
дождавшись разрешения жить открыто, умер. А этот
ждет. Или другой пример. Ехал человек (тоже наш пациент)
из Читы. В Иркутске пересадка. На
вокзале получил травму и попал в областную больницу.
Оттуда в нейрохирургию больницы N 10, потом уже к
нам. Пока мытарился по больницам, роковой
февральский день остался в прошлом. Мы установили его
личность — в ней нет ничего криминального. Но
выправить документы не можем. Ему за новым
паспортом самому нужно ехать в Читу. А он
парализован. Что делать? Разве в нашем
законодательстве теперь уже нет презумпции невиновности?
Все же должно быть наоборот! Если на данный момент
установлено, что человек вообще не покидал пределов
страны, он автоматически должен считаться россиянином.
Пока же так: лишиться гражданства легко, а восстановиться
в гражданских правах почти невозможно. Представляете, что значит
для нашего социального больного, парализованного
или страдающего амнезией, найти трех живых
свидетелей, которые могли бы подтвердить, что он —
это он, и никто другой…

Люди без определенного места жительства, носящие
унизительную кличку «бомж», вовсе не всегда, во всяком
случае реже, чем принято считать, совершают серьезные
преступления. Но они, как правило, в группе риска. Чаще не
злодеи, а жертвы. Быть «приговоренным» к иркутскому
хоспису для многих пациентов Александра Петровича
Бессонова — значит вытащить счастливый жребий. Мне
не забыть оборванца, лежащего в январе на голом
цементном полу вестибюля, у самых входных дверей одной
из иркутских больниц. В груде тряпья было не увидеть
лица, не уловить возраст. Просто напоминающее
человека существо, прижавшееся к батарее, впитывало в
себя крохи тепла. Он лежал так в течение недели.
Всякий раз, поутру, проходя мимо и бросая взгляд в его угол,
замечала: вот поставленная кем-то на пол тарелка с
чем-то съедобным; вот под головой нечто вроде жалкой
подушки: вот какая-никакая подстилка. Существо
дышало. Мороз, врываясь через поминутно отворяемую
дверь, обдавал холодом, но оно все равно дышало.
Его не гнали на улицу, и оно пыталось выжить. Выжило ли?
Я узнавала: больница не могла его принять — ни
паспорта, ни медицинского полиса, ни хоть
какой-нибудь справки. С того января, с той зимы,
открывшей счет дней нового века, лично
для меня то существо — символ полного безразличия
государства к падшим своим подданным. Близится новая
зима — присмотритесь, сколько их, неприкаянных,
жмущихся к стенам приемных больничных покоев, к
трубам, по которым тепло идет в наши квартиры.
Никакой статистики нет, их никто не считает. Хоспис
для них — спасение. Но в нем всего 60 коек. По всем
принятым нормам, больше и быть не должно: слишком
велика физическая и психическая нагрузка на тех, кто
в нем работает, да и лежит тоже. Всего 60 коек! А
онкологию четвертой степени, а стариков-сирот не
забыли? Как бы отстраненно, казенно это ни звучало,
но каждое из шестидесяти мест обязано выполнять свою
норму «койко-дня».

— Раньше было проще. Приемник-распределитель
являлся нашим помощником; подчас только по
отпечаткам пальцев восстанавливал личность наших
пациентов. С нынешнего лета стало все куда сложнее.
Приемники-распределители, говорят, по распоряжению свыше
переключили свое внимание только на проблемных
иностранных граждан. Наши российские бедолаги мало
кого теперь интересуют.

— Где же выход, Александр Петрович?

— Я повторюсь, но скажу снова: человек не должен
страдать из-за своего несчастья. Он вообще не должен
быть отринут обществом. Не должен доказывать, что не
покидал страну. Это обязана делать паспортно-визовая
служба. И не мы, врачи, к ней, а она сама к нам в
хоспис должна приходить. Но вот, предположим,
необходимые документы выправлены — все равно до
благополучного конца далеко. У нас два года находятся две
женщины, все бумаги для определения в дом-интернат
готовы. А отправить не можем: в наши интернаты очередь.
Но все это, пусть и тяжелые, однако частности. Главное —
позиция государства. Если жизнь человека, любого, в том
числе и социально больного, поставлена во главу
угла, тогда, как лучи от солнца, внимание к личности
пронизывает все общественные институты. Доходит до
самых беззащитных. Но как же легко все ставится с
ног на голову! Привычный ход мыслей: человек неизлечимо
болен — зачем тратить на него средства и время,
если он все равно умрет; бомж сам виновен во всем, что
с ним стряслось, — пусть сам и выкарабкивается… Давно
известно: если вся государственная система работает
нормально, человек живет долго, и наоборот.

В России до нормы пока далеко. Оттого и век наш так
обидно короток. Хосписы в стране появились
относительно недавно; большая удача, что смогли они
утвердиться, доказать свою необходимость. Иркутский
мало чем отличается от других российских. Такой же скудный
бюжет, хотя деньги поступают как от городского
здравоохранения, так и от городской соцзащиты. Из двух
источников, но все равно — муниципальных. Такой же
накрепко ужатый штат: ни парикмахера на постоянную
ставку пригласить; ни хотя бы еще одну санитарочку принять.
А больные-то в большинстве неходячие. Лишняя складка на
простыне — уже мука; нечаянное ласковое
прикосновение — уже праздник. Здесь иная оценочная
шкала, иная система координат, в которой единственная
основа — терпение. Но у медицинского персонала
(Александр Петрович убежден, что не уважающий чужое
страдание в хосписе работать не может) время
рассчитано по минутам. Хватило бы на процедуры, на
кормление, на умывание. Где уж тут кого-то невзначай
приголубить, кому-то мимоходом улыбнуться.

— На Западе очень развито волонтерство. Приходят в
хосписы добровольные помощники. По зову сердца. К
нам, кроме членов религиозных общин раз в неделю, не
приходит никто. Им за эти посещения огромная
благодарность. Но я вот мечтаю: были бы пенсии не
столь мизерны, чтобы, к примеру, пожилая, но полная
сил и доброты женщина, не беспокоясь о стоимости
трамвайного билета или о покупке подешевле, могла бы
приходить и дарить свою теплоту больному. Так нет же такого…

Александр Петрович размышляет вслух, а я думаю о
том, что пенсии, действительно, ничтожны, зато
политических партий и объединений — пруд пруди. И
все они, как принято излагать, «делают ставку на
молодежь». А она, увлеченная играми старших, чего
только не делает, чтобы себя показать. То фуражки
наденет фасоном как у своего политического запевалы. То
листовки раздаст на людном месте. То громко и
обязательно хором заклеймит позором модного
литератора. Все это звонко, броско, ярко. Зайти в
палату к тяжелобольному и покормить его с ложечки?
Перестелить постель? Но никто же не увидит, не
оценит — тогда зачем?

Хоспис и впрямь место, не пригодное для
демонстраций. Он — остров в океане мирских
злоключений; его обитатели уже не делятся на
«чистых» и «нечистых». Боль всех уравняла. Но,
знаете, и она не всевластна.

— У нас тополей во дворе было больше, чем вы сейчас
видите, 18 деревьев. Шесть из них повалила буря,
вырвав с корнями. И, представьте себе, ни один
тополь не упал на хоспис. Даже провода ни один не
оборвал. Самый могучий, стоявший ближе остальных к
зданию, обломился так, что еще немного и проломил бы
крышу. А он только пожарную лестницу погнул…

… После памятного урагана вся улица Баррикад лежала
растерзанная, в полной темноте. Свет не погас только
в окнах хосписа. «Ничего, — сказал мне один из
пациентов, глядя на редкие голые ветки оставшихся в
живых деревьев, — придет весна — зазеленеют
листья».