Только в июне 1945-го выписали его из госпиталя. Приговор врачей был суровым – инвалид. «Да какой я инвалид?! – горячился и доказывал молодой офицер. – Служить и служить ещё могу!» У него уже был опыт добиваться своего вопреки всем трудностям. Хотя и говорит он сейчас, что от всей роты тогда, в 1942-м, остались живыми и целыми лишь вдвоём с политруком, позже его так угораздило, что более месяца в госпитале провалялся. Выписался – то в одну запасную часть попадёт, то в другую. И всюду обращался он с одной и той же просьбой: «Прошу отправить меня на фронт». Командиры отговаривали его, мол, война уже идёт к концу.

Как-то прибыл в их часть командующий армией, а Гусельников дежурным был. Отрапортовал и тотчас же: «Товарищ генерал, разрешите по личному вопросу обратиться?» — «Валяй» — «Прошу отправить меня на фронт!» — «Это не в моей компетенции» — «Тогда разрешите в рапорте на высшие инстанции сослаться на обращение к вам?» — «Валяй». И в конце концов попал снова на фронт. Освобождая территорию будущей Калининградской области, получил тяжелейшее ранение. Даже имея увечье, не мог представить себя вне армии. Врачи никак не могли переубедить настырного потомка уральских казаков. Взяли грех на душу. Рассуждая, очевидно, что в штыковую теперь всё равно не ходить, по-пластунски не ползать, гранаты не бросать, записали в медицинском заключении, что годен к строевой.

Службу продолжал уже в Новосибирске. Однако страна перестраивалась на мирный лад, проводилась массовая демобилизация. Делалось это с умом. Как ни велико было число возвращавшихся домой, однако безработица тогда не свирепствовала по стране. Шло переливание воинского контингента в другие сферы. Одной из них оказались органы внутренних дел. Вот и к ним в Новосибирск приехали посланцы иркутской милиции, стали зазывать к себе. Среди тех, кто решил связать свою судьбу с милицией, оказался Гусельников. Впрочем, в Иркутске обязанности у него были такие, что сразу не поймёшь, то ли офицер он Советской армии, то ли милиционер. Сопровождал освобождённых пленных японцев почти до границы.

Страна возрождалась, строилась, развивалась, но всё равно в тяжелейшем положении продолжало пребывать село. Ещё недавно оно чуть ли не всё отдавало фронту, получая обратно похоронки и инвалидов. Чтобы помочь ему, в первое мирное десятилетие регулярно посылали уполномоченных в деревню. В качестве такого помощника был отправлен однажды зимой и Михаил Ильич. Попал в таёжный Качугский район. Поразила его убогость села, бедность, хотя и не только это.

— Зайдёшь к нему в избу, и не понять, что он ест, что пьёт, — рассказывает Михаил Ильич. – Посмотришь и не разберёшь, во что одет и обут. Утром председатель колхоза разнарядку проводит, несколько человек в лес надо отправить на заготовку дров. А в ответ: «У меня шапки нет». Другой: «У меня валенки рваные». Третий ещё что-нибудь выдумает. Смотрел, смотрел я на это и говорю председателю: «Давай-ка сам разнарядку проведу». Только начал – слышу то же самое: «шапка», «варежки», «одеть нечего». «Знаете, — отвечаю им. — Я человек не местный. Бегать по деревне не буду, искать тебе валенки не собираюсь. Ищи сам. Но чтобы завтра ты поехал».

Похлопывал ли при тех словах Гусельников себя по бедру, по тому самому месту, где у него обычно служебное оружие было, намекал ли на какие-либо последствия, мне неведомо. Но люди зашевелились. Мало ли что может быть. Да и тон уполномоченного уверенный, командирский, приказной. Надо выполнять. С тех пор разнарядки проводил уже милиционер-уполномоченный, всё больше погружаясь в сельские заботы.

За делами-хлопотами не заметил, как месяц пробежал, а вместе с этим к концу срок его командировки подошёл. Приезжает в Качугский райком, а там как раз пленум должен состояться. Евгений Иванович Шишкин, первый секретарь, попросил пораньше подъехать, есть, мол, разговор. И вот Гусельников, уже в кабинете, удостоверение командировочное достаёт, подпишите, мол, штамп поставьте. Но первый совсем не торопится документ оформлять. То да сё, о впечатлениях его спрашивает, планами на будущее интересуется. А потом внезапно:

— Есть у нас предложение, Михаил Ильич. Выдвинуть тебя председателем колхоза. Как смотришь?

— Смеётесь?!

— Нисколько. Постановление Центрального комитета читал? Там же сказано: направить из города 30 тысяч опытных коммунистов на село, чтобы помогли поднять сельское хозяйство. Вот и решили мы оставить тебя в своём районе.

— Какой из меня председатель?! Я же милиционер. В сельском хозяйстве ничего не смыслю. А потом, моё начальство в Иркутске. С ними надо решать.

Долго убеждал первый секретарь уполномоченного, так и эдак пытался зайти – бесполезно. В разгар спора дверь открывается и на пороге первый секретарь обкома Хворостухин появляется.

— Вот, Алексей Иванович, это наш лучший уполномоченный. Прекрасно работу наладил в колхозе. Собираемся теперь самого на пост председателя выдвинуть.

— Правильно сделаете, — с улыбкой и ободряюще произнёс Хворостухин.

От тех слов Гусельникова и вовсе пот прошиб. Думал защитника в нём найти, а оно вон как обернулось. И теперь уже вдвоём на него наседали.

— Ну что ты боишься в деревню ехать? Что трусишь? – невзначай произнёс кто-то.

— Это я-то трус?! – взорвался Гусельников. – Да я войну прошёл! Когда этот гад Власов армию сдал, фронт оголил, нас, молодых, необученных, под Ленинград привезли. Выстроили, и командир спрашивает: «Кто из пулемёта стрелять умеет?» А мы не то что стрелять не умели из него, в глаза той штуковины не видели. «Ладно, — продолжает командир. – А кто из вас охотник?» Я вышел из строя, потому что на Северном Урале, как осень начиналась, – я ружьё в руки и в тайгу. Стрелял неплохо. Ну вот показывает командир ручной пулемёт Дегтярёва, грязный-прегрязный. Вычистили вместе, показал он, как стрелять. И я в первом бою четырёх фашистов уничтожил, во втором шестерых.

Медалью «За отвагу» наградили, причём номерной. В 1942-м это большая награда была. А вы говорите «боишься».

— Ну ладно, ладно, мы знаем, что ты боевой офицер.

— Но вы-то сами поймите меня. Жена в Иркутске, на работу устроилась. Ну как же так можно делать?!

— Послушай меня, Михаил, пожилого человека. Если она любит тебя — пешком в Качуг придёт, а если нет, то… Вон сколько здесь молодых. Неужели не найдёшь? – с улыбкой произнёс Хворостухин. И после некоторой паузы посмотрел на часы. — У вас же пленум сейчас начинается.

— Да, народ уже собрался, — подтвердил Шишкин.

— Ну что? – как-то с утвердительно-вопросительной интонацией произнёс первый секретарь обкома. — Поздравляю, Михаил Ильич, с выдвижением на пост председателя! Желаю успехов!

И Алексей Иванович поднялся во весь свой громадный рост, протянул руку, похожую скорее на лапу, и растерянному сухощавому Гусельникову ничего не оставалось, как вложить в неё свою маленькую ладошку.

Выдвинули его председателем колхоза в селе Литвиново. И началось:

— Во, прислали председателя. Много у нас всяких было. Милиционеров только не хватало.

Председатель понимал, что апатия, безразличие к общественному делу вызваны крайне бедственным положением селян. Деревня обезлюдела. Сколько здоровых, крепких мужиков ушло на фронт, а вернулись единицы. Да и среди них один без ноги, другой без руки, третий с постели встать не мог. Люди жили за счёт подсобного хозяйства, разрываясь между общественным производством и своим подворьем. Но и подворье содержать не так просто было. Например, для чушек нужен был хлеб. А сколько его давали на трудодни? Сотни граммов. Коровёнке, телёнку сено нужно, а когда его косить? Примерно о том времени рассказывал как-то нам, журналистам, начальник Качугской ПМК треста «Иркутскводстрой» Куберский:

— Однажды взял меня отец на покос. Приехали, обустроились, балаган поставили. Чуть свет, часа в четыре, будит: «Вставай. Пока свежо, комаров нет, покосим. Днём отоспишься». Работаю. Солнце пригревает, ноги заплетаются, глаза слипаются. Чая попили – я в балаган ныр и спать. Отец за плечо трясёт: «Да кто днём спит? Косить надо!»

Вот так и жила, наверное, вся деревня. Выложится человек на личном покосе и потом с трудом ноги передвигает, когда надо к общественной работе приступать. Либо на колхозном производстве так, простите, навкалывается, что на своём подворье вилы с трудом поднимает. Но и от личного скота не откажешься. Ведь то, что производил колхоз, в основном в город отправлялось, и государство весьма скромно платило за продукцию.

— Ну нет у меня ни в правом кармане денег и зерна, ни в левом, — не раз говорил своим колхозникам Гусельников. — Но я обещаю: уберём урожай и поправим положение.

— Ха! Многие что нам обещали? С три короба наговорят, а потом сядут на полуторку да укатят куда подальше.

На исходе лета, когда шла закладка силоса и Михаил Ильич руководил этим новым для него делом, прибегает бригадир:

— Хворостухин приехал. Тебя ищут.

В грязных сапогах, в телогрейке предстал перед первым секретарём. Поинтересовался тот делами, настроением у людей, а потом предложил: «Надо бы с колхозниками встретиться. Есть у тебя такое место, где побольше людей можно собрать?» Место нашлось. Доехали, собрали. И пошёл разговор. По словам Гусельникова, Алексей Иванович обладал прекрасным качеством располагать к себе людей, выслушать собеседников. Вот и здесь начал он спрашивать о том, как они живут, какие проблемы мучают, что думают. «Трудно живём, бедно, за палочки работаем». Первый секретарь принимал те горькие слова, обидные порою реплики, говорил о том, что не только им одним так тяжко приходится, более подробно останавливался на проблемах в стране, зажигал верой в завтрашний день, обещая, что со временем жизнь всё-таки наладится. «Ну если у вас положение не поправится, в беде не бросим. В случае чего к соседнему совхозу имени Фрунзе присоединим».

Продолжение следует