Иркутск. Улица Карла Маркса, 13. В этом доме, соседствующем с филиалом краеведческого музея, в семидесятые годы жила «Восточка». Всякий раз, когда мой путь лежит мимо этого старого здания, я перехожу на противоположную сторону: так с тротуара напротив мне видны его окна, и я машинально «окликаю» каждое из них.

Узкая балконная дверь впритык с широченным застеклённым квадратом на втором этаже — кабинет Елены Ивановны Яковлевой, не склонного к сантиментам, мудрого, сурового, но отходчивого редактора, никогда, ни при каких обстоятельствах не «подставляющего» своих журналистов. Вслед по фасаду два окна: за одним — скромная «резиденция» её зама, Валерия Павловича Никольского; за другим — ответственного секретаря газеты. Я ещё застала на этом посту прошедшего войну Давида Израилевича Давидсона, но он вскоре ушёл на пенсию, передав свою суматошную должность ныне здравствующему Владимиру Васильевичу Ходию. Следующие три окна — считавшаяся самой уютной, солнечной, в некотором роде даже престижной комната «аристократов духа»: Идеи Алексеевны Дубовцевой, Тани Орловской и Ларисы Машир, ответственных за культурную жизнь Иркутска и всей области; здесь же, чуть поодаль от них, Борис Данилович Роман, усердно тянущий серую лямку официальной пропаганды.

Утомила своей немой «перекличкой»? Да послужат мне оправданием два аргумента. Во-первых, у «Восточки» много читателей, традиционно семейно подписывающихся на неё; для них звучащие эти имена — в некотором роде символы отлетевших лет. Во-вторых, накануне девяностолетия родной газеты хочу отдать долг тем, кто бескорыстно, неподкупно и (не ищите здесь парадокса) весело служил ей. Большинства из них, увы, уже нет в живых. Но сейчас, когда пишу (принципиально пишу, а не щёлкаю клавишами компьютера), меня не покидает странное чувство. Будто незримо собрались они за моей спиной, из-за плеча стараясь угадать, а то и подсказать следующую строчку. Они ироничны и снисходительны, мои старшие коллеги, успевшие на себе испытать необратимость времени, которое выедает живую сердцевину событий. Они, мои учителя, возможно, благодарны, только вида не подают, за то, что хотя бы на миг вывожу их из небытия. Скажите, разве этого мало, чтобы ещё несколькими абзацами испытать ваше терпение?

…Остальные окна «Восточки», не столь представительные, но для меня такие же тёплые, «смотрят» в проулок — в торец бывшего кинотеатра «Гигант», принесённого в жертву ночному молодёжному клубу. Мне не нужно напряжённо всматриваться, чтобы «разглядеть» за ними штаб газеты — её секретариат и колдующих над завтрашним выпуском Александра Васильевича Зыбина и Тоню Кузнецову. И нет нужды напрягать слух, чтобы сквозь городской шум уловить гудящий, благодушный (вернулся с полным блокнотом из лес-промхоза) басок нашего «короля подсочки» (смолу сосен добывали в леспромхозах так же, как берёзовый сок) Леонида Зосимовича Лифшица или чуть шепелявящую скороговорку заведующего стройотделом Валерия Александровича Ладейщикова.

Ну а за самыми крайними окнами второго этажа расположились «сельхозники»: Владимир Николаевич Козловский, Вадим Горохов и Толя Коваленко. Лёгкие на подъём, знающие маршруты дальних районов как линии на своих ладонях, они существуют несколько автономно: «ныряют» куда подальше от Иркутска на день-другой, от силы — третий — и «выныривают» с охапкой очерков и зарисовок, которые «с колёс» идут в номер. За что, между прочим, чаще других ловят на себе благосклонный взгляд редактора.

…Пройдут годы, «Восточно-Сибирская правда» пропишется по другому адресу: на Советской, 109. В Доме печати. Обновится не только сельхозотдел, куда придут очеркист Александр Любославский и «экономист» Анатолий Зубарев, но и все другие. А дух этакой фартовой журналистской якобы вольницы не улетучится. Так и будет он витать в новых стенах, маня удачей и «сельхозников», и «промышленников», и «строителей», и «театралов». Пока однажды не материализуется в образе мифического героя, коего любящая, но строгая мать ( догадайтесь с первого раза — кто) отряжает на поиск… «золотого руна».

Как родился дерзкий замысел растревожить седую память слепого певца античного мира, «позаимствовав» у него фабулу поэмы странствий, об этом лучше меня, если захочет, расскажет один из авторов «вольного перевода» гомеровской «Одиссеи» Валерий Кашевский. Кажется, «Восточка» готовилась к своему семидесятому дню рождения, и нужно было придумать что-нибудь этакое: себя, любимую, потешить и высоких гостей (ждали кого-то из обкома партии) подразнить. Я же скажу лишь о том, что эта идея «овладела массами», а посему просто была обречена на успех. К самодеятельному спектаклю, в котором почти все мы участвовали, кто на первых ролях, кто изображая «хор», готовились азартно, по-ребячьи носились с каждой остроумной деталью. И когда на импровизированной сцене появлялся после долгого пути уставший «Одиссей», волоча за собой длиннющий, исписанный мелкими каракулями свиток; когда бросал он своё добытое с таким трудом сокровище к ногам ответсекретаря; когда тот сквозь зубы цедил: «Понатащили всякого руна, его не втиснешь ни в одну газету…» — небольшой зал на цокольном этаже Дома печати взрывался хохотом. Ведь «руно» можно было тут же мысленно заменить столь же коротким, но более сочным словцом, ну а в шкуре обиженного «Одиссея» кто только из нас, мастаков на безразмерные газетные «гекзаметры», ни побывал. Вот с той поры эта лукавая цепкая фраза и живёт в нашем редакционном фольклоре. Но только когда ещё она, «та пора», наступит!

Посему… Посему, вопреки календарной логике, да будет сейчас поздняя весна (или уже лето?) 1967 года. Внутренне сжавшись, сижу на старом, заслуженном, пропитанном до последней пружины табачным дымом кожаном диване. Идёт редколлегия, и я в коридоре на втором этаже жду решения своей участи. Примут в штат или так и оставят «на подхвате»? Минуты тянутся резиной — долго и нудно. Наконец шум двигающихся стульев, распахнутая в кабинет Яковлевой дверь, и её подчёркнуто будничный вопрос: «В отдел писем согласны?» Так раз и навсегда решилась моя судьба. Такой выпал мне, благодаря Елене Ивановне, жребий, на который я за все 40 лет работы в «Восточно-Сибирской правде» не посетовала ни разу.

Копилка всех и всяческих человечьих невзгод; «почтовый ящик» стекающихся со всей области челобитных и слезниц; надёжный и скромный поверенный не одной личной тайны — словом, такой же, как в любой редакции, отдел писем в «Восточно-Сибирской правде» отличался от себе подобных одним: он никогда не был «местом ссылки», унылым и бесперспективным пристанищем неудачников. Конечно, массу времени отнимал учёт приходивших в адрес «Восточки» посланий, которых в семидесятые-восьмидесятые годы мы получали больше сотни в день. Но их ежеквартальный, по требованию обкома КПСС, анализ и составление никому не нужных справок — вся эта тягомотина сторицей возмещалась самым важным для понимающего толк в своём ремесле газетчика. Правом первого прикосновения к чужой судьбе; возможностью, вскрыв конверт, первой вступить в диалог с незнакомым тебе собеседником и, если очень повезёт, «выдать» на газетную полосу материал, интересный не только самому тебе или автору задевшего тебя письма, но и тысячам других людей — твоих читателей.

Письмо в редакцию всегда считалось в «Восточке» знаком доверия к ней, которым дорожили все, начиная с редактора и секретариата, заканчивая каждым, в каком бы отделе он ни работал, литературным сотрудником. На нашем редакционном жаргоне — «литрабом». Порядок этот утвердился задолго до моего зачисления в штат — однажды, листая подшивки своей газеты военной поры, обратила внимание: подборки из почты шли тогда в каждом номере. Теперь вот надеюсь, что не на мне традиция завершится. Хотя с надменной высоты всесильного техницизма скромная обыкновенная ручка и чистый лист, которому можно доверить «сердца горестные заметы», для многих сегодня — печальный, смешной анахронизм. И совершенно напрасно! Не потому ли так трагически высок нынче коэффициент одиночества в мире, что ни самый совершенный компьютер, ни самый «навороченный» мобильник не способны удовлетворить потребность нормального человека в личностном общении, в искренности неспешно излагаемых на бумаге своих мыслей и сомнений?

Сейчас не верится, что тогда, в семидесятые, когда в расцвете сил, на пике своей популярности работали в «Восточно-Сибирской правде» талантливый, на мой взгляд, самый лучший в Иркутске репортёр Борис Нилович Новгородов или, дай ей Бог здоровья, обстоятельная, дотошная, не терпящая дешёвых сенсаций и, как она говаривала, не переносящая «стирки на людях грязной одежды» Мария Константиновна Конева, далеко не у всех нас были свои пишущие машинки. Что с того? Интерес-то к живой душе, к личности, оказавшейся в критических обстоятельствах, к конфликтным ситуациям у востсибправдовцев был всегда.

Да, это правда: тридцать лет назад фактически ни один номер «Восточно-Сибирской правды» не выходил в свет без первополосного репортажа о так называемых «встречных планах», то бишь о принимаемых (разумеется, «добровольно») на крупных предприятиях дополнительных обязательствах; правда и то, что на солидные «кирпичи» очерковых «портретов трудовых коллективов» (того самого «золотого руна, которое не втиснешь…») секретариат газетной площади никогда не жалел. Возвращалась с очередного заседания бюро обкома Яковлева (она была его членом), собирала всех в своём огромном кабинете и, живописуя ближайшее будущее, говорила примерно так: «Надо бы нам, народы, посмотреть вблизи на Коршуновский ГОК» (или, предположим, на колхоз имени Парижской коммуны, что в Тулунском районе, которым руководил Герой Социалистического Труда Романкевич, или на Усольский сользавод…)

Иркутская область огромна, адресов — сотни, выбирай любой. И «народы», то есть каждый «литраб», к какому бы отделу он ни был «приписан», собирался и мчался «смотреть». Редакторская воля, даже сформулированная столь корректно, обсуждению, естественно, не подлежала. Но тем дороже ценилось негромкое слово обыкновенного письма, в котором звучал живой человеческий голос. Поэтому отдел писем, «квартировавший» в двух смежных комнатах на третьем этаже, всегда был гостеприимно открыт каждому. Но лишь мне, его непосредственной сотруднице, мой прямой начальник — заведующий отделом писем Виктор Николаевич Рязанцев — дозволял первой вскрывать конверты, первой продираться сквозь дебри чужих почерков, первой ловить смысл чужих признаний, обид, подчас даже угроз.

Разумеется, такое высокое право было даровано далеко не сразу. Прошли месяцы, пока он не убедился, что перед ним не «сачок», бегущий чёрной работы. Неделя за неделей мой шеф сам отбирал из горы писем те, что, на его взгляд, были достойны публикации. Он молча складывал их аккуратной стопкой передо мной, что в переводе с языка жестов означало: вдумчиво обработать, скомпоновать блоком и вписать в заявку отдела на субботний или воскресный выпуск.

Сам же либо садился за телефон — «пробивать по начальству» чью-то просьбу, либо приглашал войти очередного посетителя. День, в течение которого он принимал не больше пяти — семи человек, считался лёгким. Возле его письменного стола стояло глубокое кожаное старое кресло, столь же заслуженное, как уважаемый диван на втором этаже. Исповедей и откровений оно наслушалось в нашем отделе столько, что их вполне хватило бы на сочинение новой «Человеческой комедии», пусть не столь художественной, как вышедшая из-под пера Бальзака, но, несомненно, более актуальной для российской жизни даже сейчас, несмотря на пробежавшее двадцатилетие.

В такой круговерти проходил его день. Когда уже никого не оставалось у наших дверей и каждое письмо из последней почты было им расписано по назначению: в отдел ли редакции, в присутственное ли место, самые сложные, запутанные — в папку редактора (так было заведено в «Восточке»), тогда он придирчиво проверял сделанное мной. На следующее утро всё начиналось сызнова. Если после планёрки он поднимался на наш третий этаж огорчённым, я, глядя в его убитое лицо, понимала: отстоять целиком всю подборку в битве за место на газетной полосе ему не удалось: «Они там, наверху, — указательный палец правой руки целит в потолок, хотя ясно, что бой проигран этажом ниже, — не понимают, что в газете главное, а что — нет».

Удручённо пожимает плечами и поднимает трубку зазвонившего телефона. Лишь после его смерти, когда приняла отдел, поняла, какую массу текучки перелопачивал он, даря мне возможность писать свои материалы.

А как легко было обидеть моего шефа! Достаточно только заикнуться, мол, срочно требуется письмо для…«затыкания дырки», образовавшейся в макете, и Рязанцев молча, никогда не срываясь на крик, поворачивался, уходя из секретариата. Через несколько минут злополучное письмо снова лежало передо мной, и нужно было перепроверять имена, числа, факты, заново готовить его к публикации, чтобы оно, наконец, заняло среди других достойное место в газете. Нет, он не учил меня писать. Я пришла в «Восточку» после многотиражки, а это всегда отличная школа для газетчика. Он научил меня куда более важному — уважению к мнению «простых» (ненавижу это определение!) людей. Виктор Николаевич Рязанцев был моим наставником, за что я ему бесконечно благодарна.

Но моя журналистская судьба сложилась удачно ещё и потому, что уроки мне давали все коллеги. Учили по-разному. Борис Нилович Новгородов, например, выудив однажды из массы писем одно, особенно его заинтересовавшее, вдруг предложил вместе сделать по нему материал. Для меня это было честью. Но и испытанием на оперативность, на способность искать и точно использовать детали. Наш совместный очерк был опубликован в «Восточке» зимой, в холодный вьюжный день. Стоп-кадром врезалось в память: поднимаюсь по лестнице, Борис Нилович сбегает навстречу — такой молодой, по-спортивному собранный, уверенный в себе и очень красивый. Вместо обычного «Привет!» он мимоходом, намекая на заголовок общего материала, кстати, им же и придуманный, бросает с улыбкой: «Ну и «Стужа» сегодня».

Или Идея Алексеевна Дубовцева, поручавшая иногда рецензии, которые потом безжалостно, но умно правила, навсегда отбив охоту к пошлым красивостям.

В стенах «Восточно-Сибирской правды» встретились, взглянув в глаза друг другу, две самые горькие трагедии двадцатого века: Великая Отечественная война и Великая Репрессия. Роман Моисеевич Вайнер — наш фельетонист и первый «солист» им же созданного редакционного «вокального ансамбля», название которого на смеси французского языка с бурятским звучало как (прошу внимания!) «Petit Булак», что означало «Маленький, изящный ручеек». Остроумец и трудяга, он был инвалидом Великой Отечественной, тяжело раненным под Сталинградом. Валерий Александрович Ладейщиков, словно двужильный, мотавшийся по стройкам, тоже был инвалидом, только искалеченным лагерной Колымой. Вообще «Восточка» 70-х — это незаурядные творческие личности, нелёгкий опыт которых, как и пережитое предыдущими поколениями, вобрал в себя её сегодняшний день

…Под конец признаюсь: планида моей газеты кажется овеянной лёгкой мистикой. Разве не странно, что незадолго до своего 90-летия она наконец обрела свой настоящий кров всего в нескольких шагах от старого доброго причала? Будто время замкнуло круг. Даже адресный номер всего на единичку меньше прежнего: ул. Сухэ-Батора, 12. Дом по ул. Карла Маркса, 13, — буквально за углом. Всякий раз, если мой путь лежит мимо, я перехожу на противоположный тротуар. Так лучше видны его окна…