– Нас было девять детей в семье: у меня четыре сестры и четыре брата. Я из братьев – самый меньший. Один из них, Семён, попал в плен в 1941 году. Трижды бежал. И только в 1943-м смог перейти линию фронта. До этого его всё время ловили, собаками травили, издевались. После госпиталя брату дали 15 дней отпуска. Естественно, вся деревня сбежалась, расспрашивают его: «Ты моего там не видел?». Мне было 15, 16-й год. Я только в дом зашёл. Он меня как схватил, слезами обливается. «Хоть ты, браток, – говорит, – не уходи». Отец баню истопил. Я смотрю, а Семён весь иссечённый, изрезанный, и тело у него повыжжено, и собаки ноги погрызли, страшно было смотреть. Потом он мне всю ночь рассказывал, как фашисты измывались над людьми, особенно над евреями.

Впоследствии я сам мог в этом убедиться, увидев собственными глазами «Майданек» в Польше. Бои были хорошие, там находился промышленный центр. Он сопротивлялся здорово. Мы в ночное время с боями пошли к Люблянам. А за городом был построен лагерь. Две трубы, как котельные, – это крематорий. Душевые камеры. Кучи пепла, который потом вывозили как удобрение на поля. Склады с обувью – помню, обиты они были шифером (сами-то заключённые ходили в деревянных колодках). Волосы дыбом поднимались, слёзы невольно лились, как только представишь, что людей в душевую загоняют вроде как мыться, но открывают газ «Циклон», травят и по большой железной транспортёрной ленте отправляют в печь… Позже узнал, что там погибло полтора миллиона человек. В лагере и французы были, и поляки, и евреи, и русские. Многие с трудом передвигались – кожа да рёбра. Когда их выпустили, сколько слёз, криков было…

– Почему вы не выполнили просьбу брата и не остались дома?

– Я давно задумал уйти добровольцем. Мне, конечно, отказывали по возрасту. Говорили: подожди комсомольского призыва. И к концу 1943-го меня направили в ИВАТУ. Но там я надолго не задержался. Какой-то офицер собрал нас, несовершеннолетних, провёл агитационную работу. «Да вы что, – говорит, – взлетите в этих железных гробах – вас всех перебьют». Мне смерти в железном гробу не хотелось, и полтора месяца спустя на центральной комиссии, где происходила отсортировка призывников, я упёрся, говорю: «Не буду учиться. Не идёт мне». – «Как не идёт, у тебя же все пятёрки, только по геометрии четвёрка? У нас тут не по приказанию, а по желанию». Из Иркутска перевели меня в полковую школу на станции Заозёрная Красноярского края. Так я стал пулемётчиком. Мне доверили «Максим».

«Максим» по виду не грозное оружие, а фактически оно хорошо давало «огонька». У меня фронтовая кличка Рыжик. Кричат: «Рыжик, огня!». У нас в пулемётной роте было 32 пулемёта. Огня-то, огня… Дашь очередь и смотришь, тут же из миномёта по тебе лупят. За нами в этом смысле гонялись, как рыбаки за рыбкой. Какое-то шестое чувство спасало. Смотришь, в нескольких метрах мина взорвалась. И понимаешь, что следующая – твоя. Так однажды было: только пулемёт успели схватить, на нашем месте – взрыв. Если бы не успели, капут был бы нам.     

– Много на вашей памяти таких случаев чудесного спасения?

– Было нас четверо. Тут то ли снаряд, то ли мина: двоих насмерть, одного в госпиталь, а мне оторвало кусок шинели и сапог пробило. Сапоги я носил почти всё время хромовые. Знаете почему? У немцев низкий взъём, и практически никто из солдат не мог немецкие хромовые сапоги надеть… Я много-много смертей видел, несмотря на то что на передовую попал в феврале 1944-го под Ленинградом. Там тоже был не мёд. Идёшь в наступление – рота человек 200, а остаётся 20–30. Когда мы начали преследовать фашистов, на подходах к Таллину нас на танки Т-34 посадили. Я шёл на третьем, а Зиновьев, командир дивизии, на втором. Так из фауст-патрона танк, где ехал наш командир, был подбит. А сам Зиновьев погиб.

Я Берлин не брал. Нас под Бреслау застопорили. Когда стало известно, что  Прагу готовят к взрыву, нас через Дрезден, через Карпаты бросили в тыл, и, не доходя 6–7 километров до Праги, 8 мая, когда уже был подписан акт о капитуляции, меня ранило. А друга…  вообще хоронить было нечего. У его ног разорвался снаряд. О победе узнал только 11 числа. Пришёл хирург и принёс мне красного вина: «Сынок, война кончилась». А стрельба идёт. Я говорю: «Какая война кончилась, вот стрельбы-то!». – «Так это ж салютуют! Радуются, вон, слышишь, гармония играет!». Он заставил всё вино выпить, и я ещё на сутки уснул.

Потом пять месяцев в госпитале. Начальником госпиталя был майор Рудаковский. Он меня отправил в подсобное хозяйство, чтобы организовать там работу. В моём распоряжении было 250 военнопленных немцев, несколько репатриированных женщин. Было это в деревне Гросс-Шимендорф на границе Германии и Польши. При хозяйстве – взвод охраны. Первые дни спал с пистолетом и автомат в головах лежал. А потом люди привыкли. Наверно, потому что  питание добавил немцам. А мой предшественник воровством занимался. Добавил порцион – побегов не стало. Но и тогда ощущение опасности не оставляло. Там поляки были, вроде наших западных украинцев, собирались в партизанские отряды и нападали. Если бы нас однажды не предупредили, всех перебили бы. Это было последнее моё сражение. Жив остался.

После войны окончил Киевское военно-морское училище, ходил на кораблях на Балтике. А потом начались проблемы со здоровьем. Чего только врачи не делали! И какой-то умный доктор говорит: «Чего вы ребёнка держите (мне тогда 20 лет было)? Ему надо климат поменять!». «Так он же здесь воевал», – говорили другие врачи. Пришли к выводу, что когда воевал – психика мобилизовала организм, а теперь мне надо на восток. И меня отправили на Дальний Восток. Я на востоке месяцев шесть послужил, и у меня открылась рана. Под Прагой получил ранение в ногу, до сих пор два осколка ношу в бедре. И в июле 1948 года меня комиссовали.