По обе стороны от Молоха
До поздней осени каждое воскресенье в часовне Спасителя на Ивановской служили молебны о даровании победы русскому воинству. Если приезжал архиепископ Софроний в сопровождении духовенства, многие оставались на улице, чтобы не создавать тесноты, но и здесь на них нисходила божественная благодать. Это ощущалось даже из проезжавшего экипажа, и Илья Михайлович Камов велел кучеру остановиться. Среди стоявших у входа он увидел и тех, о которых знал точно, что нет в их семьях фронтовиков. А казалось по выражению лиц, что просят за самых близких...
Споткнулся – и не встал
У самого входа в часовню Спасителя Камов увидел главного своего помощника по коммерческому училищу Виктора Михайловича Михайлова, радостно закивал, но понял, что тот вовсе не замечает его, а словно бы разглядывает что-то важное у него за плечом. Камов обернулся, но ничего особенного не обнаружил. Были только молящиеся, но Михайлов видел явно не их.
На другое утро Виктор Михайлович, как обычно, забежал на пятиминутку в директорскую. Подтянутый, с учительски строгим выражением на лице, он подал несколько предложений – и сам же исполнил всё уже к концу дня. «Хоть не так уж и срочно это было, – невольно подумал Илья Михайлович, – да всё-таки как много значит энергия молодого, здорового организма!»
По случаю каникул в училище был ремонт, и весь вторник Камов торговался с поставщиками материалов, придумывал, на чём бы сэкономить ему, чтобы выкроить хоть на небольшую скамейку у входа и чуть расширить гардеробную. В училище он в этот день и не заглянул, а возвратившись домой поздно вечером, с удивлением обнаружил, что Михайлов ему ни разу не позвонил.
– Даже и твоему Михайлову требуется хоть изредка передохнуть, – улыбнулась супруга, и Камов успокоился.
А дальше всё завертелось со страшною быстротой: «Виктор Михайлович слёг, так неожиданно…», «Увезли в Кузнецовскую, доктор дома не решился оставить», «Умер тихо на рассвете». И дорога от Крестовоздвиженской церкви до Иерусалимского кладбища, невозможно короткая в этот день, и слова прощания – скомканные, сухие и совсем не о том, что хотелось бы и что нужно было сказать.
Год назад, когда так же вот неожиданно умер (будто споткнулся, упал и не смог отчего-то подняться) молодой, деятельный и на редкость интеллигентный господин Иванов, городской голова Нижнеудинска, газеты написали, что достойной замены ему не найти. И Камов ещё спорил тогда со знакомым корреспондентом, уверял, что журналисты по привычке сгущают краски. Но теперь-то он слишком ясно видел, что ненасытный бог войны и в глубоком тылу уже истребляет лучших, сильных и молодых. Чтобы и после его неизбежного поражения ещё долго оставался некрепкий, усталый и нерадостный мир. «Не его ли Виктор Михайлович разглядел, когда смотрел сквозь меня у часовни Спасителя?» – эту мысль как внезапное озарение Камов повторял и в день прощания с Михайловым, и много, много позже, вспоминая душный июль 1916-го.
Дырявый мешок как надёжнейший из информаторов
А Иван Иннокентьевич Серебренников, ведущий с начала войны дневник, ставил себе диагноз «раздвоение личности»: «Вчера с 3 до 5 час. дня был на заседании военно-промышленного комитета. С 6 до 9 час. вечера заседал в распорядительном комитете Географического общества. Тут шли разговоры о ботанике, энтомологии, фенологии и фитофенологии, о редакционных делах и прочих премудростях. С 9 до 11 вечера заседал в исполнительном бюро местного комитета Союза городов. Здесь я сделал доклад о работе по снаряжению армии. К вечеру в моей голове странным образом перемешались жучки Cabaride с ручными гранатами, фенология с гвоздями для подков. Я долго не мог уснуть, и в конце концов в голове укрепилось: «Скоро ли мы будем делать гранаты? Как бы усилить средства Географического общества?» И картинка, рисующая, как бы можно было расширить издательскую деятельность, ведь в моём редакционном портфеле лежат совершенно готовые к печати рукописи «О рыбах Байкала» профессора Б. Дыбовского, «О птицах Иркутской губернии» Иоганзена, «О жуках Иркутской губернии» Т.О. Юринского и др. Так с мыслями об этом я кое-как и уснул».
Каждое утро по дороге на службу Серебренников наблюдал одну и ту же картину: на Тихвинской площади новобранцы с криком «ура!» подбегали к мешкам с сеном и кололи их штыком. «В сегодняшнем заседании думы опять полетит вся повестка и сведётся к одному единственному вопросу расквартирования войск, – думал он. – Да, о готовящихся операциях на фронтах нетрудно догадываться по бесчисленным мешкам с сеном, расставленным по тыловым площадям. – Он невольно поймал себя на усталой иронии. – Война входит в наш обиход как нечто естественное и даже необходимое, увы. В иллюзионе «Новый» перед киносеансами демонстрируют «Выставку вещей, отобранных у германцев во время боя», и зрители жадно вглядываются в эту бытовую подкладку войны».
И он, Серебренников, собирал для будущего музея отечественной войны не только оружие, обмундирование, но и массу свидетельств прифронтового быта. Папку с газетными вырезками венчала заметка из иркутской газеты: начальник верховной эвакуационной и санитарной части принц Ольденбургский запрашивал у местной губернской администрации, нельзя ли приобрести в Иркутске квашеную капусту и сушёные овощи. В ту же папку поместил он и заметку о том, что Тельминская суконная фабрика получила от действующей армии заказ на 16 тысяч попон. А также и о том, что восемь волостей в Иркутском уезде сделали заявку на партию сельхозтехники (32 жатвенные машины, 25 сенокосилок, 64 плуга, 27 культиваторов, 30 сеялок и 20 конных граблей). Вместе с этим парком запрашивались и монтёры, хотя бы на первую пору, пока местные не обучатся.
Даже и проверка свидетельств у белобилетников, повторные комиссии и предупреждения: «В крайней ситуации всех поставят под ружьё», – вызывали не тревогу и страх, а обострённое чувство жизни. Под разговоры о том, что «скоро у нас останутся лишь старики, женщины и дети» горожане записывались в публичную библиотеку, наполняли театры, спешили послушать духовой оркестр при летнем саде товарищества Алексеев, Донателло и К0, а накопленное на чёрный день оставляли в Парижском кафе-салоне.
«Сусанин ХХ века» родом из Красноярска
При надвигающемся бумажном кризисе газеты, словно бы не задумываясь о последствиях, увеличивали тиражи – телеграммы с театра военных действий обеспечили им прилив небывалой читательской аудитории.
– Подумать только: епархиальный доходный дом в Красноярске теперь выпускает газету «Сусанин ХХ века»! – Предприниматель Посохин оглядел корреспондентов издаваемой им газеты «Иркутская жизнь». По тону трудно было понять, обрадован он или возмущён, и ответственный секретарь на всякий случай поосторожничал:
– Да, теперь, Владимир Михайлович, многие сеют хлеб на почве патриотизма и при этом толкуют об общественной пользе газетного предприятия.
– Разве в этой пользе кто-нибудь сомневается? – насторожился Посохин. – Взять, к примеру, хоть нашу «Иркутскую жизнь»: всюду бываем и всё описываем по возможности беспристрастно. Да по такой газете лет через сто вполне можно будет описывать жизнь иркутского общества.
– Как замечает журнал «Иркутское жало» , наша «общественность» какое угодно здоровье расшатает, – не удержался фельетонист.
– Замечание, может быть, и точное, – усмехнулся хозяин, – однако недоброе. А что, вам жалко дать подобающие примеры? Не выдумать, не ввести в заблуждение, а именно подобрать?!
В местной прессе принято было иронизировать над традиционными для Иркутска раздорами докторов, учёных, а также членов правления многочисленных обществ. Поэтому корреспонденты «Ирутской жизни» удивились, огорчились, а после ухода господина Посохина даже и рассердились на него. Но, выпустив пар, всё-таки внимательно огляделись вокруг. И кое-что положительное усмотрели. Так что на другой уже день появилась в «Иркутской жизни» заметка о намечающемся союзе научных обществ с предпринимателями: член распорядительного комитета ВСОИРГО Руфим Пророков так пленил всех рассказами о научном кинемато-
графе, что господа Курбатов и Русанов предложили деньги на постройку и оборудование специального здания для демонстрации познавательных лент.
С большим пиететом осветила «Иркутская жизнь» и второй съезд черемховских углепромышленников, проходивший в Иркутске в середине июля 1916 года. Но хроникёр явно перестарался, заливая всё лаком: картинка получилась, скажем прямо, неживая и неестественная. Даже дипломатичный Илья Михайлович Камов завернул в редакцию, чтобы высказаться:
– Если не брать во внимание общий приподнятый тон публикации, а рассмотреть только факты и цифры, то тотчас же и проступит их несомненная неприглядность. Вот вы пишете, господа, что число участников съезда (съезда!) не составило и 20 человек, из которых надо вычесть ещё представителей генерал-губернатора, фабричной инспекции, горного управления и управления госимуществами. Даже и председательствовать не доверили никому из местных, а прислали из Петрограда г-на Зайцевского. Неудивительно, что он начал с того, что отправил от общего имени три верноподданнические теле-
граммы. Эти усердные расшаркивания («Просим Ваше сиятельство повергнуть к стопам Его Императорского Величества») могут вызывать лишь ироническую улыбку, господа. Тем более что у съезда (я бы всё же назвал его совещанием) конкретная практическая задача: найти способ обеспечить хорошим углём железнодорожников.
А стулья дедушки моего, Трубецкого, извольте вернуть!
Более свободная томская газета «Сибирская жизнь» не стеснялась в оценках и выражениях и даже в войне искала «способ пробудить Россию от спячки и разложения, спасти её от разлагающей коррупции». Но увлекающиеся авторы словно бы забывали о страшной цене человеческими жизнями и в какой-то запредельной уже эйфории повторяли: «Свершилось великое чаяние сердец, желающих страдания для обновления мира, взломало лёд реки человеческой! Как светила небесные: одним восходить, а другим заходить».
Иван Иннокентьевич Серебренников вряд ли бы подписался публично под таким заявлением, но, открывая вечерами дневник, он, в сущности, писал в том же духе: «Война многое убивает, но многое и призывает к жизни. Как это ни странно. Нельзя не признать, господа, что мы живём в годы, наиболее интересные в истории всего культурного человечества. И возможно, горы трупов заставят нас искать новые, обходные пути к счастью». Впрочем, скоро спохватывался: «Молох войны уже неудержим, и ставка сделана на истощение сил и народов. Конечно, если союзники раздавят Германию, вместе с нею устранится и милитаризм как таковой. Но я думаю, что милитаризм, напротив, ещё больше усилится, впитав отвратительный опыт сегодняшней бойни».
В первые недели войны многие в Иркутске считали, что она скоро кончится. И даже к концу 1914-го ещё писали и говорили об этом. После не говорили и не писали, но втайне ещё надеялись. А к лету 1916-го и надеяться перестали.
– И зря! – с обычной своей убеждённостью заключил предприниматель Посохин. – Советую вам брать пример хотя бы с князей Трубецких. – И он не без удовольствия развернул свежий номер «Иркутской жизни». А там действительно была характернейшая заметка: «Товарищем председателя Иркутской губернской архивной комиссии Н.П. Овчинниковым получено из села Благодатного Орловской губернии от бывшего императорского посла в Берлине Свербеева, внука князя С.П. Трубецкого, письмо, в котором автор сообщает, что от князя С.М. Волконского он узнал о нахождении у г-на В.А. Мушникова двух целых и нескольких сломанных стульев, принадлежавших его деду, князю С.П. Трубецкому (декабристу). Мать Свербеева, дочь князя Трубецкого, просит г-на Мушникова стулья сохранить до окончания войны и сообщить, сколько таковых имеется».
Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отдела библиографии и краеведения Иркутской областной библиотеки имени И.И. Молчанова-Сибирского
