«Алфёров, тот деньги не взял, а Степанов не устоял»

Статский советник Корейша задумался, но лишь на мгновение:

– Губернатора теперь нет, но вероятность его отказа нулевая, так что и исполняющий должность подпишет. Вы присядьте: я минут через сорок пойду с бумагами и ваше письмо захвачу. Кстати, давно интересуюсь: а все эти пожертвования нашим военнопленным, они действительно доходят по назначению?

– Да вот мы тоже засомневались и послали запрос нашему главному правлению в Петербурге, – не обиделся председатель местного отделения Общества. – Ответили, что посылки передают только в те лагеря, у которых есть комитеты взаимопомощи. Или хотя бы доверенные, которые ведают раздачей посылок. Но, конечно, настоящего-то надзора за лагерями военнопленных нет, мы это понимаем. Только если даже и половина наших консервов и сухарей доходит, это уже хорошо: в австрийском плену, может быть, и сытно, как пишут, а вот в немецких-то лагерях пустой бульон да гнилая картошка. 

– В болгарский плен, я читал, попал наш князь Андронников, инженер, и эта барышня-иркутянка… не припомню фамилии… Ну, та, что после гимназии ещё и фельдшерскую школу кончила, а потом уехала слушать лекции в Лозаннский университет.

– Там, в Швейцарии, и застигла её война. Кузнецова это, Агния Кузнецова. Но в столичных газетах её, конечно, именуют Агнией Степановной. Да и понятно: барышня-то отчаянная: сразу в санитарный отряд записалась – и в Сербию! Мы-то думали, что она, как в Россию вернётся, так сразу и в Иркутск, к родителям, только где там, из Петербурга направилась прямо на борьбу с эпидемией. А вместе с ней и вторая наша фельдшерица, Савицкая – та, которая из болгарского плена бежала. Вот уж кто натерпелся-то!

– Немцы тоже из сибирского плена бегут, хотя это, кажется, и пустая затея…

– Да уж! Бежать из Иркутска, Читы или Красноярска ну совершенно бессмысленно, а ведь бегут! Урядник Шароглазов недавно задержал в Максимовщине двух австрийских офицеров с картой, компасом и десятью рублями. И далеко бы они с ними ушли? В Троицкосавске несколько офицеров пытались подкупить сторожившего их рядового Алфёрова. Хорошие деньги предлагали, однако ведь просчитались! 

– А красноярский полицейский Степанов выдал-таки немецким офицерам «русские документы»…

– Да, купился, подлец! Алфёрову, кстати, объявили «спасибо» и выдали, кажется, три рубля. А стрелочнику Туринскому за поимку четырёх беглецов-офицеров (!) «не пожалели» и десяти рублей. Но всего жальче мне читинского караульного, которому немцы плеснули в лицо карболовой кислотой, – он покраснел и приблизил к Корейше лицо. – Я бы с ними не знаю что сделал, будь моя воля! – он едва не боднул Тимофея Павловича.

– Я…понимаю вас, – выдохнул Корейша. И подумал, как же быстро всё меняется, ведь ещё в бытность его коллежским советником никто и помыслить не мог бы, чтобы в присутственном месте и так вести себя. А что дальше-то будет?! 

Бомба в почерке

Нынешний, 1916 год, кажется, грозил стать переломным. Начать с того, что в феврале оставляющий должность генерал-губернатор Князев пригласил к себе Брешко-Брешковскую, «бабушку русской революции», и сердечно простился с нею. Говорят, даже обещал сходить к государю и рассказать, каких замечательных людей у нас записывают в преступники. 

Корейша хорошо понимал: Князев – мягкий, отчасти сентиментальный правитель, и за это любим, и он знает, что любим, вот и сделал этот жест на прощание. Но в то же время было ясно, что это не одна только мягкость частного человека, а проявление нынешней слабости власти. Мобилизация резко изменила состав населения, и на первые позиции вышли ссыльные. Особенно это чувствовалось на первом съезде кооперативных и потребительских обществ Иркутской губернии, где говорили ссыльные, предлагали ссыльные и решали ссыльные. И на промышленных предприятиях, и в продовольственных попечительствах ссыльные были в первых креслах. Особенно выделялись крикливые социал-демократы, очень напоминавшие попугаев, повторявших несколько затверженных фраз (конечно разоблачительных, популистских). И под этот шумок наиболее прыткие из эсдеков (Горштейн, Хаевский) проворачивали свои продовольственные спекуляции. 

Но в то же самое время восприимчивый ум Тимофея Павловича отмечал и вдруг проявившуюся жажду к театру, музеям и книгам. Никогда ещё в городской публичной библиотеке не было так много подписчиков, никогда не были так востребованы серьёзные авторы, и кем – барышнями, дамами! Вообще, так называемый женский вопрос, прежде не тревоживший Тимофея Павловича, неожиданно вышел чуть не на первый план. А началось с того дня, как посетила губернское управление с претензией на стотысячное наследство Анна Непомнящая, жена крестьянина Качугской волости Верхоленского уезда. 

Делопроизводитель ввёл её к Тимофею Павловичу с насмешливой полуулыбкой:

– Вот, изволите видеть, наследница фантастического капитала. Анна, кажется?

– Анна Михайловна, – с большим достоинством отвечала женщина. – В замужестве Непомнящая, а в девичестве – Полуэктова. В прошении всё написано, – она повела весёлым взглядом на бумаги в руках. 

Прошение, кстати, написано было очень толково и непривычно коротко, по-мужски. Да и почерк оказался ломаный и размашистый. Не женский.

– К поверенному обращались? – поинтересовался Корейша.

– Нет, через поверенного Каретникова матушка моя хлопотала, да неудачно: оба умерли, а дело так и осталось в суде.

– Полагаете, выигрышное дело?

– Выигрышное, да. Потому как ясное и простое: прадед мой, Иван Иннокентьевич Полуэктов, положил деньги в банк, а этот банк и сейчас хорошо работает (я об этом сужу по тому, что он каждый месяц отчёты свои в газете печатает).

– Что с капиталом-то будете делать? – иронизировал делопроизводитель.

– Капиталу место в банке, вот и прадед мой распорядился, чтобы только проценты снимать. Но за семьдесят с лишком лет их накопилось слишком уж много для одной семьи.

– То есть вы, Анна Михайловна, хотите сказать, что готовы взять себе только часть наследства? – уточнил Корейша. 

– Одну четверть. А другую поделю между всеми солдатками нашей Качугской волости.

– А вторую-то половину наследства кому? – не утерпел делопроизводитель.

– Как это «кому»? На нужды фронта, конечно!

«Да, а почерк-то не обманет, по почерку сразу и видно, что за человек, пусть это даже и женщина», – только и подумал Тимофей Павлович. Вслух он ничего не сказал, но его подчинённые всё-таки уловили, и старший делопроизводитель с готовностью подлил масло в огонь:

– Вот ругают эмансипацию, а ведь и правда: даже и в ритуальных делах нынешние «освобождённые женщины» вытесняют конкурентов-мужчин всеми этими «первоклассными колесницами на резинах, со стеклярусами, драпировками, с белыми лошадьми, сетками, костюмами – и всё это за 15 руб.!»

Корейша согласился, что «это всё есть коварство и кощунство», но женский вопрос уже прочно обосновался в его голове. А вместе с ним поселилась и тревога. Тимофей Павлович находил это странным, ведь лично ему решительно ничто не угрожало. «Странно и обидно, – думал он, – когда так долго готовишь своё «предзакатное бытование», осенённое некоторым достатком, определённым положением в обществе и безусловным покоем». 

В голове Корейши, чрезвычайно ловко устроенной, всё быстро упорядочивалось, понималось и объяснялось. Даже в памятном 1905 году, когда привычное вдруг потеряло устойчивость, он говорил себе: нет, не бывает, чтоб вдруг, и нужно это принять и дать отстояться. Возможно, поэтому в один очень опасный момент, когда в Иркутске не было ни губернатора, ни генерал-губернатора, он, Корейша, решился принять на себя обязанности начальника края. И ничего, решительно ничего страшного не случилось! Хотя, кажется, и могло бы, ведь угроза была очень тогда осязаема, одно покушение на иркутского вице-губернатора чего стоило. «Что рядом с этим такая безусловная глупость, как женская эмансипация! О ней ни говорить, ни думать не стоит», – решил Тимофей Павлович. Но ведь думал же! 

– Зачем женщине университетское образование, зачем служба, когда у неё есть семья? – недоумевал он, просматривая свежий номер газеты, где половина реклам была подана «докторшами». Так теперь было принято говорить, и это, ещё новое, слово, Корейша находил фальшивым и грубым. «Да куда бы ни шло ещё, если бы они были дантисты, а то ведь у нас теперь и терапевт-гинеколог г-жа Молодых, и педиатр-терапевт Ерманович-Медзинская и даже дама-хирург Зильберштейн-Кофф! Да и уездные дамы пустились взапуски: после того, как большую часть мужчин призвали на военную службу, они прибрали к рукам истинное мужское занятие – пчеловодство! Губернский инструктор Измайлов натурально стонет от их заявок на улья и руководства-рекомендации к ним. И ведь все заявки сопровождают денежными переводы, так что просто вынь им да выложь всё, что просят!»

В обычные будние дни Тимофея Павловича занимали присутственные дела, но по воскресеньям накатывало раздражение: «Слыханное ли дело: Георгиевской медалью награждена сестра милосердия иркутской Иаково-Александринской общины Фомина? В бумагах сказано, «за самоотверженность при уходе за ранеными воинами». Нет, я не спорю: медицинский уход – тяжкий труд, но ведь самоотверженность так естественна для сестры милосердия и для женщины как таковой – при чём здесь георгиевская медаль? Да что там, у нас сестёр милосердия уже и георгиевскими кавалерами объявляют! С каким пиететом недавно встречали в Иркутске «кавалершу» Александру Кирееву, губернатор только что в собственное кресло не усадил. Хотя, в сущности, ничего необычного: ну пошла она в санитарно-полевой отряд, ну ранило осколком бомбы, ну в плен попала – знала ведь, что может такое быть. Ещё повезло, что живая осталось, и теперь сам губернатор пожимает ей руку. А если бы не война? Ведь так просто и прослужила бы в городской Кузнецовской больнице, на копеечном жаловании. Ну, может, бегала бы вечерами в соседний институтский лазарет – на подработку. Хотя лучше бы просто замуж выйти. И положиться на супруга».

А заноза-то выскочила…

И вот в самый разгар внутреннего кризиса случилось Тимофею Павловичу быть в городском театре. В партере, наискосок от него, сидела дама, и профиль её показался знакомым. Но только в гардеробе, увидев её отражение в зеркале, он живо представил листок с прошением и в верхнем правом углу резолюцию губернатора: «Выделить г-же Перетолчиной сотского в качестве проводника». 

На другое утро он спросил у старшего делопроизводителя:

– А что, вдова погибшего начальника экспедиции Перетолчина так и не отыскала его? 

– Отчего же? И нашла, и вывезла, и земле предала. Всё сама. Да ещё и оставшихся 20 руб. передала в пользу беженцев и солдатских семей. Об этом и в газете печатали, но вы, Тимофей Павлович, тогда в отпуске были, в отъезде. А Перетолчина приходила ещё, благодарила за помощь. 

В подшивке за прошлый, 1915 год, Тимофей Павлович сразу же обнаружил «Письмо в редакцию»: «В 1914 г. на розыски моего покойного мужа С.П. Перетолчина, тогда считавшегося пропавшим без вести, я получила от иркутского генерал-губернатора 50 руб., от иркутского отдела Географического общества 50 руб., от частных лиц…». Корейша живо припомнил, как губернатор говорил ему: 

– Проводника мы, ей, конечно, назначим, как просит, но кто ещё-то с ней пойдёт? Места очень опасные, не зря ведь и супруг её, опытный путешественник, там погиб…

– Да не может быть, чтобы наше географическое общество отпустило Перетолчину одну, – убеждённо заверил его Корейша. И сейчас, читая «получила от иркутского генерал-губернатора 50 руб.», он вдруг понял: «В главной канцелярии, как и мы, понадеялись на учёных, а те просто разъехались «делать открытия»! 

Тимофей Павлович густо покрас-нел. И долго не мог уснуть в этот вечер. Но вот ведь что удивительно: его отпустило, заноза, так раздражавшая в последние месяцы, будто выскочила.

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отдела библиографии и краеведения Иркутской областной библиотеки имени И.И. Молчанова-Сибирского