Свистящий звук падающей бомбы знал каждый ленинградец

Валентина Владимировна Никитина – коренная ленинградка. В ней действительно много питерского, и даже голос её, правильный, хорошо поставленный, пропитан интеллигентными ленинградскими интонациями. Три поколения её предков по материнской линии родилось и выросло в Петербурге:

– Нас туда занесло после отмены крепостного права. Мужики в основном работали на Путиловском заводе, а бабы – на ткацко-прядильной фабрике «Веретено». Мама родилась в 1905 году в простой семье. Бабушка по отцу была незаконной женой одного богатого человека, родила от него четверых детей. В 1915 году она встретила простого, работящего мужчину, он всех детей усыновил и дал им фамилию Никитины. Она и спасла нам жизнь в годы репрессий: фамилия как фамилия, таких редко брали. Родители поженились, оба были комсомольцами-активистами. Отец учился в химико-технологическом институте, мама работала на шинном заводе. Через три года их брак распался, я осталась с мамой. Она училась, работала, занималась общественными делами, много возилась с беспризорниками. Жили мы вдвоём, я была против, чтобы она замуж ещё раз выходила. Так и говорила при виде ухажёров: «Это ещё кто такой? Чтобы его духу в нашем доме не было». 

Маленькая семья Никитиных до 1939 года жила на Нарвском проспекте, близ трамвайного кольца. Потом маме захотелось перебраться поближе к заводу, и Никитины переехали на улицу Огородникова, это район недалеко от Балтийского вокзала и фабрики «Гознак». 

– В 1941 году я закончила девять классов. Вы помните, что это было за время, да? Когда остаётся всего один год учёбы и ты свободен! Мы все жили в этом предчувствии скорой свободы и новой жизни. 22 июня­ было воскресенье, мама накануне сняла комнату в дачном посёлке за городом. Мы встали очень рано, чтобы на первую передачу попасть, ведь электричек тогда не было. Тихо собрались, вышли из дома и сели с узлами в поезд. Вагон был тихий, все пассажиры полусонные сидели, некоторые дремали. Смотрим на обратную сторону и удивляемся – весь народ обратно с узлами едет. И тут шептаться стали: «Война, война». Громко ещё страшно было говорить. Не стали мы выходить в нашем дачном посёлке и поехали по кольцевой обратно домой. 

В самом начале войны у молодых людей настрой был бодрый, патриотический, безбашенный: «Да мы этих немцев шапками закидаем!» Ближе к осени Валю Никитину и всех старшеклассников созвали в школу – нужно было готовить её под госпиталь. 

– Только тогда мы осознали серьёзность происходящего. Всех наших мальчишек забрали в армию, а девчонки таскали с этажей парты, шкафы, учебники, потом мыли стены, полы. Через несколько дней в школу заехал военный госпиталь, и нас распустили по домам. А во дворе нашего большого дома уже организовали дружины, нам выдали противогазы, и каждый день нужно было дежурить по два часа у ворот. Смотреть, чтобы нигде света не было, чтобы шторы в каждом окне были затянуты, чтобы никто чужой во двор не прошёл. А дядя Вова Перентьев начал нас привлекать к дежурству на чердаке. Взрослых ведь кого на фронт забрали, кого на работу. За каждым из нас закрепили свой пост. Как только начинало темнеть, мы шли на чердак дежурить. Ввели продуктовые карточки – сначала на хлеб, потом на крупу. Уже с сентября нормы начали постепенно сокращать. 8 сентября был капитальный налёт на Ленинград, который послужил началом блокады. Всё стало как-то жёстче, кольцо постепенно сжималось, бомбёжки были каждый день, обычно с наступлением сумерек, когда людям нужно было идти на работу в ночную смену. И так без передышки: один эшелон налетает на Ленинград, разбрасывает бомбы, следом, в хвост, уже летит другой.

– Получается, человек выходил из дома и не знал, вернётся ли он? 

– Об этом никто не думал. Люди раньше были немного другими, меньше думали о себе, больше о Родине. Мы все были настроены на победу, на труд. Однажды, числа 20 сентября, бомба попала в трамвайные линии, что шли мимо нашего дома, и не взорвалась. Прилегающие дома постарались расселить, а мы все были в работе, в дежурствах, и наши семьи остались в своих квартирах. Через неделю наш дом стали забрасывать зажигалками, чаще всего они на чердак прилетали. Но мы ухитрялись их гасить – хватали длинными щипцами за рукоятку и кидали через окно на асфальтовый двор. Там тоже дежурили ребята, засыпали их песком. 

3 октября 16-летняя Валя Никитина заступила на свой пост вместе с 13-летним напарником, тогда никто не делал скидок на возраст. Ребята сидели на чердаке возле кирпичного дымохода, смотрели в окно: «Вот бомба в Витебский вок­зал попала, а вот в соседний дом». Реальность приобрела чудовищные, гротескные черты, специфический свистящий звук падающей бомбы знал каждый житель Ленинграда. 

– И в этот момент бомба попадает прямо в наш дом, в ту его часть, где находились наши квартиры, разбивает их вдребезги. Мама тогда шла с работы, и дом рухнул на её глазах. На нашем чердаке обрушилась труба, и меня завалило кирпичами. Ребята сразу к нам прибежали, меня раскопали, а ноги мои были синие-пресиние. Но это не считалось – главное, что мы остались живы. Так мы остались без жилья и без своих вещей. Вот, смотрите, бумажка от 14 октября 1941 года – что нашу квартиру разбомбили и нам нужно выдать новые хлебные карточки. Мы начали выбивать себе жильё, это было непросто. В конце концов нас поселили в большую коммунальную квартиру на 13-й Красноармейской.

«Пустите погреться» 

В школе Валя уже не бывала, маме на работе сварили небольшую буржуйку, и каждый день девушка шла в город, заходила в свой старый двор и на пепелище искала, что можно в печурке сжечь, везла это добро домой. Обеспечивала маму хлебом – в очередях иногда стояли часами, с раннего утра. Жизнь резко ухудшилась, все нормы уменьшились, возникли стихийные рынки и барахолки, где что-то можно было выменять на еду. Холода наступили очень рано и были довольно сильные. Природа словно тоже была на стороне фашистов, а может, просто мстила всем подряд за развязанную бойню. В финскую войну стояли нетипичные для Ленинграда холода – до минус 30 и ниже, и в Великую Отечественную они повторились. Тогда уже началось массовое вымирание ленинградцев от голода и от холода. 

– В шесть утра идёшь в очередь за хлебом, а на ступеньках лежат трупы. И на улице трупы. Хоронить возможности не было, весь народ резко обеднел. Кто при столовых, при хлебе, тот был сыт. В нашей квартире жила семья – дед с бабкой, две дочки и невестка. Все эти три молодые женщины работали в хлебных магазинах, они не голодали. А дед у них был противный, наглый, всё повторял: «Сейчас каждый думает о себе», – у него была такая позиция. В этой квартире жила полька, из шляхтичей, она очень не приспособлена была к жизни. В одну из очередных ледяных ночей она ходила по комнатам и стучала, просилась: «Пустите погреться». И никто не пустил. Она замёрзла в ту же ночь. У нас с мамой было чувство вины – погреться-то мы её могли пустить. Но всем было страшно: а вдруг человек умрёт в твоей комнате, как и куда тогда его выносить? Отзывчивость и сострадательность у людей сильно снизились,­ каждый просто хотел выжить. А иногда и на это не хватало сил. Что мы ели? Трудно сказать, что мы ели. 125 граммов хлеба в сутки был мой паёк. У мамы как у трудящейся была рабочая карточка на 250 граммов. А чаще всего хлеб заменяли лепешками, их давали больше, но лепёшки эти были с примесью то ли картона, то ли бумаги. Последнюю одежонку иногда удавалось поменять на что-то съестное. Варить – не варили, не из чего, овощей и тем более мяса не было. Обычный обед или ужин блокадника – это кипяточек с кусочком хлебца. У мамы начался голодный понос, что говорило уже о крайней степени истощения, это был грозный предвестник последней стадии голода. Осенью, когда мамин завод эвакуировали, я была категорически против того, чтобы покидать Ленинград. Кричала: «Это наш город, как мы его бросим?» И мама меня послушалась. А потом я словно прозрела. И была готова на любую эвакуацию.

«Петербург! Я ещё не хочу умирать!» 

Документы от 14 октября 1942 г. Семье были нужны новые хлебные карточки, ведь от разбомблённого дома ничего не осталось

Конец января – начало февраля 1942 года. Ладожское озеро встало, и на заводе началась долгожданная эвакуация

– В марте нас, работников завода с семьями, собрали на Финляндском вокзале, куда мы пришли пешком: ничего ведь не ходило, трамваи стояли замороженные. Там нас прежде всего накормили, дали хлеба. Хлеб был испечён в формах, смазанных солидолом. Запах солидола – керосиновый, я наелась этого хлеба до рвоты, а запах керосина долгие годы не могла выносить. Нас посадили в поезд, довезли до Ладожского озера, высадили, затем подошли открытые машины и нас стали рассаживать. Сначала семьи с детьми, потом стариков. Маме было тогда 35 лет, мне 16, поэтому мы сели лишь в последний грузовик. И это спасло нам жизнь. Потому что прямо на наших глазах машина с людьми провалилась под лёд, ушла полностью под воду. А нас везли вперёд, машину продувало холодными ветрами, и когда мы доехали до деревни, из машин нас солдаты на руках выносили, потому что на ноги встать было невозможно. С тех пор у меня ноги и болят.

Потом началась совсем другая жизнь – тоже сложная, тоже не вполне сытая, но жизнь. Без риска быть разорванными фашистской бомбой, ведь до Сибири, до Омска немцы не дошли. 

– Прежде всего нас повели в санитарно-пропускной пункт: вши с нас так и сыпались, воды ведь в Ленинграде не было, а мы сколько не мылись. Нас отмыли, кого надо, побрили, накормили, врачи всех обследовали, а после расселили в школу, в класс с двухэтажными нарами. Когда в бане женщины разделись, я смотрела на свою маму и не могла её узнать. Русские женщины ведь обычно в теле, а здесь один костяк у всех, животов ни у кого нет, всё в пупок было втянуто. И все женщины до одной в этой бане были такими. 

Дальше началась обычная тыловая жизнь – учиться Вале не дали, отправили работать на завод. Отказаться было нельзя, за это привлекали к суду и трибуналу. Валентина Никитина работала очень хорошо – в день выполняла по 200% плана. Слова «Победа! Война кончилась!» она тоже услышала в цеху. Затем был техникум резиновой промышленности, после которого Никитина мечтала вернуться в свой родной город. Но её судьбой стала Сибирь. 

Валентина Никитина живёт
в Иркутске
с 1957 года, город стал для неё родным.
В Ленинград она вернуться не захотела

– Я случайно встретилась с одним геологом, его звали Павел Иванович Трофимок, и произошла у нас с ним смычка, – улыбается Валентина Владимировна. – Я его проводила на север, он обещал прислать мне вызов. Прошла неделя, в выходной день раздаётся стук в дверь, он стоит на пороге: «Поедешь со мной?» – «Поеду!» Так мы и ездили вместе по северу, работали в районе Салехарда, и у нас даже не было карт местности. Есть такая песня – «Отряд идёт по абрису», мы тоже шли так и сами карты рисовали. Потом перебрались на Енисей, исследовали его берега и случайно попали в Иркутск. Здесь и остались. В городе для геологов была работа, обещали жильё. Нам дали квартиру, пусть без горячей воды, но всё равно это было такое счастье! Ведь раньше мы топили снег, на нём готовили и мылись этой водой.

Вернуться в «свой город, знакомый до слёз» Валентина Никитина не захотела и не смогла. 

– Когда я приезжала в Ленинград в командировку, мне хватало трёх дней: я не могла там находиться. Ходила по городу и снова видела эти окоченевшие трупы. И словно слышала бомбёжку. Внук мне как-то сказал: «Прошло столько лет, ты должна всё это забыть». Но забыть это невозможно. А вот Иркутск, в котором я живу с 1957 года, стал для меня со всех позиций родным. И я не мыслю другого места для себя. Сибирь мне теперь родная.