«Нет, он не гибнет!»

«Научным Вудстоком» назвал лекции фонда «Династия» сопредседатель оргкомитета премии «Про­светитель» Александр Гаврилов.  «Просветители, люди, занимающиеся популяризацией науки, – вполне себе новые рок-звёзды», – считает он. Слушатели на лекции Максима Кронгауза сидели на приставных стульях, на полу. «Книга Кронгауза «Русский язык на грани нервного срыва» была эпохальной для возвращения научпопа в России. Сразу после того, как премия «Просветитель» была запущена, мы увидели именно её в списке бестселлеров крупнейшего московского магазина. На первой строчке Акунин, на третьей – Устинова, а на второй – книга Максима Кронгауза», – сообщил Александр Гаврилов. Профессора Кронгауза Гаврилов представил как «всеобщего примирителя»: «Это человек, который публично заступался за слово «годовасик». «Хорошо, что вы не сказали «покакушечки», – заметил Кронгауз. – Я не всеобщий примиритель, я всеобщий изгой, потому что нельзя занимать среднюю позицию, а я её и занимаю. И подвергаюсь нападкам со всех сторон».  Это действительно так. Слушая мнения о лекции Максима Кронгауза, я поняла, что для людей, которые говорят на «испорченном русском», он слишком уж часто, хотя и мягко, намекает: «нормы всё-таки нужно знать», а для коллег-филологов – слишком заигрывает с народом, который, по мнению грамма-наци, нужно спасать от языковой испорченности. 

– В последнее время огромное количество высказываний о русском языке содержит слова «гибель», «деградация», «порча», что мне кажется уже совершенно безобразным искажением действительности, – заявил Максим Кронгауз. – Появился специальный жанр разговора о русском языке, называемый «плач о русском языке». Перебороть эту тенденцию практически невозможно. Помню, мы выступали в какой-то программе с замечательным лингвистом Леонидом Петровичем Крысиным, происходили замеры мнения слушателей по поводу дискутируемой проблемы. Мнение замерялось до программы и после. Вопрос был простой: «Защищать русский язык надо или не надо?» И, как обыч­но, порядка 90% в начале программы сказали: «Да, безусловно надо». Мы достаточно долго в программе объясняли, что происходит с русским языком и насколько это естественные процессы. Но в конце программы 91% голосовавших, несмотря на всё наше красноречие, продолжали думать, что русский язык надо защищать. С одной стороны, я понимаю всю бесперспективность своих усилий сдвинуть общественное мнение по поводу гибели русского языка, с другой – кто-то должен выходить и кричать: «Нет, он не гибнет!»

«Бессмысленно говорить, что устная речь – это «порча»

 Максим Кронгауз начал с довольно скучной теории, но те, кто внимательно и терпеливо прочтёт эту короткую вводную, смогут понять, почему на свете существуют «годовасики» и грамма-наци. «Существуют два фундаментальных свойства любого языка – изменчивость и вариативность, – напомнил Максим Кронгауз. – Любой язык меняется, и в некотором смысле это можно называть порчей, а можно как-то иначе. К примеру, известный факт, что глагол «быть» в огромном количестве языков отличается по своим свойствам от прочих глаголов этого же языка. Связано это с тем, что это самый важный глагол и он наиболее устойчив в этой системе. Он сохраняет древние черты, а всё вокруг меняется. Кроме того, в любом естественном языке проявляется второе фундаментальное свойство – вариативность. Это некоторая избыточность языка, непонятно зачем нужная». 

Вариативность бывает двух видов – макровариативность и микровариативность. Макровариативность – это вариативность собственно языков, микровариативность – существование вариантов внутри языка, самое простое – это варианты слов, варианты написания, произношения и так далее. «Самый известный, понятный пример макровариативности языка – диалекты. У больших языков всегда есть много диалектов, – говорит Максим Кронгауз. – Для некоторых языков диалекты играют чрезвычайно важную роль, для русского языка, по-видимому, это не так. Но зато у нас есть социолекты и другие варианты». 

Фундаментальная вещь для огромного количества языков, в том числе и русского, – две формы существования языка, устная и письменная, напомнил Максим Кронгауз. «Эти две формы почему-то не называют вариантами, но это самый яркий и заведомо самый фундаментальный пример макровариативности, – считает он. – Лингвисты где-то в середине ХХ века, начав активно изучать устную речь, поняли, что бытовавшее немного обывательское мнение об устной форме языка как о форме такого «испорченного» письменного не соответствует действительности. По сути это не две формы, это два варианта одного и того же языка. Понятно, что сначала появилась устная форма языка, а через много-много веков – письменный вариант. И в дальнейшем два варианта очень чётко разошлись по своей функции». 

Устная речь – это разговор, коммуникация, диалог. Письменная речь, наоборот, возникает в условиях монолога. Структура устной и письменной речи предопределена их функцией, и они очень отличаются. Письменная речь богаче и сложнее, устная проще, поскольку можно использовать интонацию, жесты. «Согласование языковой структуры с условиями функционирования языка – принципиальная вещь, – убеждён Кронгауз. – Поэтому бессмысленно говорить, что устная речь – это «порча» письменной. Это единственный способ для языка существовать в разных коммуникативных пространствах». Однако в конце ХХ века возникла абсолютно новая ситуация, которая фактически разрушила эту тысячелетнюю гармонию устной и письменной речи. 

В защиту смайлика и мультифоры   

Интернет явился в конце ХХ века как новое коммуникативное пространство. И разбил тему о соответствии устной речи диалогу, а письменной – монологу. «В Интернете мы общаемся письменно, но мы общаемся, – говорит Максим Кронгауз. – И сразу обнаружились две вещи. Первое – письменная форма языка не очень подходит для такого общения. Второе – мы должны компенсировать отсутствие некоторых вещей в письменной форме особым способом. В письменной речи отсутствуют интонация, жестикуляция, мимика. В интернет-речи, формально письменной, но служащей прежде всего для диалога, появляются какие-то значки, компенсирующие отсутствие улыбки, интонации. Самый известный пример – смайлики, хотя они не единственные. И конечно, люди, привыкшие к письменной речи, восприняли смайлики как некое надругательство над письменной речью. Но ведь смайлики существуют именно в этом пространстве и в этом пространстве выполняют чрезвычайно важную функцию. И если уж использовать оценочные слова, то это скорее обогащение письменной речи».  

Интернет-речь, которую называют «порченой» речью и которая возмущает, по словам Кронгауза, «пуристов и радетелей за русский язык», – в действительности естественное, интереснейшее преобразование, возникновение новой формы русского языка в особых коммуникативных условиях. «Приведу банальный пример – все языки примерно одинаково меняются в эсэмэсках. В сжатом пространстве происходит компрессия слов, – говорит Максим Кронгауз. – В английском «pls» вместо «please», в русском – «СПС», вместо «спасибо». Никакой «порчи» нет. Представьте себе человека, который в такой ситуации попытается использовать письменный литературный язык. Ему будет очень трудно жить». 

По мнению Кронгауза, макровариативность – это единственный способ для любого языка переместиться в новое коммуникативное пространство. «Сегодня это, может быть, более важно, чем в течение всей прошлой истории человечества и языка, потому что сегодня изобретаются новые коммуникативные устройства – гаджеты, девайсы, как принято их называть,  – говорит учёный. – Они задают новые условия. Не только Интернет в целом, но и устройства, а также специфические соцсети типа «Твиттера». Появление вариантов языка – абсолютная необходимость, если мы говорим о языке живом, проникающем во все новые условия».

Один из примеров вариативности  – региолекты, или так называемые «языки городов», которые сегодня с особым вниманием пытаются описывать лингвисты. «То, с чем я столкнулся в Сибири… То, что в Москве называют «файликом», в Сибири…. – тут аудитория взорвалась от смеха, и Максим Кронгауз сам засмеялся. – Дальше, наверное, можно не говорить. Да, это сибирская мультифора». Появление вариантов – вещь чрезвычайно важная, и ценность этих вариантов в каком-то смысле не меньше того, что стоит на вершине этого множества вариантов – того, что мы называем литературным языком, а англичане называют «стандартом», заметил Кронгауз.  

«Литературный русский» как догма

Споры о «порче» языка идут очень давно, и в этом не может не проявляться и менталитет, и условия, в которых сформировалось представление об «эталонном языке». Как бы это ни показалось странным, но к макровариантам языка в разных странах разное отношение. И далеко не во всех странах, как в СССР и России, литературный язык был абсолютным эталоном, внедрявшимся довольно интенсивно и порой даже агрессивно. И сейчас от людей «правильной» языковой школы можно услышать очень много упрёков в сторону пишущих и говорящих «неправильно».   

– Языковая политика Советского Союза, довольно продуманная и последовательная, была направлена, может быть, это сказано грубо и резко, на искоренение диалектов и повышение с огромным отрывом от всех прочих вариантов статуса литературного языка, – говорит Максим Кронгауз. – Человек не мог и думать сделать какую-то карьеру, работать на радио, быть актёром, чиновником, если он не овладевал литературным языком. Были исключения, и мы знаем, как смеялись над Михаилом Сергеевичем Горбачёвым с его произношением.  Овладение литературным языком было обязательно для каждого человека, который хотел занимать определённое положение в советском, а потом и российском обществе. Совершенно иначе устроены некоторые культуры, общества. Скажем, на норвежском телевидении дикторы говорят на своём родном диалекте. Они, конечно, понятны всем норвежцам, не все русские или немецкие диалекты так же понятны. Тем не менее в Норвегии разговор с экрана на диалектах допустим и даже поощряется». Ни один из вариантов языка не должен считаться «испорченным». Даже такие смешные, как варианты «американского русского» или какого-то другого «русского», которых появилось очень много на постсоветском пространстве. 

«Никого мы не можем набуть»

Максим Кронгауз довольно иронично замечает, что у нас в языке со­всем немного слов, при помощи которых мы можем самоутвердиться, уличив собеседника в неграмотности. Несчастное слово «кофе» – из их числа. Но вот если углубляться в бытование языка, то не всё будет так просто. Что такое норма и микровариативность? Норма – совокупность языковых средств и правил их употребления, принятая в данном обществе в данную эпоху. Когда из ряда вариантов слова один объявляется правильным, он и считается нормой.  Но довольно часто нормой объявляется случайное слово, отмечает профессор.  

– Есть очень важное понятие – кодификация литературной нормы, – говорит профессор. – Это её официальное признание, прежде всего в словарях, разных справочниках, грамматиках. И здесь возникает вопрос, насколько норма хорошо фиксируется. Самый главный вопрос, который задают лингвистам: «Как правильно?» И очень часто ответить на это вопрос трудно. Кто для нас с вами сегодня является авторитетом в области языка? Если в советское время таким авторитетом мог быть практически любой диктор телевидения, то сегодня это не так, и мы с удовольствием и злорадством ловим дикторов на каких-то ошибках. Кого мы можем считать авторитетом и как доверять не словарям, которые иногда не отвечают на наши вопросы, не содержат этого слова, а образцам? Непонятно. 

Максим Кронгауз привёл в пример знаменитое слово «звонит» (с ударением на последний слог). «С  помощью этого слова мы выделяем врага, неграмотного человека, над которым мы возвышаемся всем своим интеллектом и образованностью, – говорит он. –  И это сделать очень легко, потому что нас этому научили в школе. Надо сказать, что таких примеров в русском языке пять-шесть. То есть у нас всего-то пять-шесть попыток легко возвыситься. Всё остальное гораздо сложнее».

Споры начинаются уже со слова «включит». Максим Кронгауз провёл прямо в аудитории соцопрос, за ударение на первом слоге высказались шесть человек из забитого наотказ зала. «Вот я не верю, что только шесть человек говорят: «ВклЮчит», – засмеялся Кронгауз. – Сегодня, когда я слышу речь, в том числе образованных людей, очень многие ставят это неправильное, пока ещё неправильное ударение на первом слоге». Если в случае со словом «звонит» более 50% носителей русского языка уже ставят ударение на первом слоге, то слово «включИт» переходит к варианту «вклЮчит» незаметно, вокруг него просто не ломают столько копий, как вокруг несчастного «звонит». Слово «звонит» является показателем, за который мы держимся, – заметил Кронгауз: –  «Ах, ты сказал «звОнит», это ужас!» А вот со словом «включит» уже почти никто не замечает перенос ударения, и уж точно почти никто не делает замечания. Это уже не работает как социальный маркер. Лингвисты приводят целую цепочку слов, у которых всё это случилось и всё в прошлом: «дарить, курить, варить».  Переход уже произошёл, никто этого не замечает. Хотя ещё 150 лет назад произносить «дАрит», «кУрит» и «вАрит» было нехорошо».

«Чем больше мы спускаемся, если можно так сказать, на нижние уровни языка, тем меньше закреплена норма, тем бессмысленнее о ней говорить, – рассказывает Максим Кронгауз. – В определённых случаях мы не знаем, что считать нормой. Мы все говорим «тятр», имея в виду театр. А в орфоэпическом словаре этого слова нет, то есть считается, что оно произносится как пишется. Кодификации нет. И в этом смысле встаёт вопрос: что считать нормой? Мы все говорим «фольгА», а до определённого момента этого ударения в словаре не было. Кто прав?» Насколько норма шатка, иллюстрирует знаменитый пример – «надевать-одевать». «Ну конечно, даже все пуристы путают их, – убеждён Кронгауз. – Почему? Потому что мы можем обуть кого-то, но никого не можем набуть. И здесь происходит то же самое – «одевать» вытесняет «надевать». Но это один из пяти-шести примеров, за которые мы будем стоять до конца, хотя весь народ уже будет говорить иначе». 

Иногда в нормы вмешивается политика. За несколько лет украинского конфликта синтаксические варианты произношения и письма «на Украине» и «в Украине» изменились. Если ещё несколько лет назад политики в России предпочитали говорить «в Украине», а интеллигенция – «на Украине», то сегодня это очень чётко соответствует политической позиции. Абсолютно все действующие во власти политики говорят «на Украине», а либеральные СМИ пишут «в Украине». 

– Вариативность на всех уровнях, конечно, причиняет неудобства консерваторам. И конечно, даёт нам возможность свысока говорить, указывая на собеседника, что он неграмотен, не знает правил, – считает Максим Кронгауз. – Но в действительности все эти варианты на уровне слов, конструкций чрезвычайно полезны и сообщают нам тоже достаточно много. Те, кто обитает в соцсетях, видят, как периодически возникают даже не двухминутки ненависти по Оруэллу, а квартальники ненависти. Самая ненавидимая часть – молодые матери с их жаргоном. Я просто хочу сказать, что если есть жаргон, то, значит, это кому-то нужно. А если вам не нужно, то не ходите в сообщество «годовасиков» и «пузожителей». 

«Это такие сволочи!»

Борьба с «порчей», «гибелью», «деградацией», прежде всего борьба за литературный язык, – борьба абсолютно выдуманная, считает Кронгауз. «Если мы говорим об образованном, интеллигентном человеке, он должен знать язык и нормы, – подчеркнул профессор. – Но если он знает только это, то он не интеллигентный человек, а либо шпион, либо робот. Этого мало для жизни. Для жизни человек должен знать ещё и другие варианты языка и понимать, когда их использовать». Отвечая на вопросы аудитории, Кронгауз снова и снова возвращался к этой мысли.  

– Есть ли полемика о судьбе языка в других странах?

– Есть, хотя в другой тональности, по-разному в разных странах. Я был приглашён участвовать в немецко-русском семинаре о том, как тяжело приходится этим языкам под давлением английского языка. Я назвал свою статью «Порча» языка». И немцы не смогли перевести. Слово «порча» есть в немецком, есть и синонимы. Но они не сочетаются со словом «язык». В немецком невыразима идея, которая русскому сердцу чрезвычайно мила, – порча, деградация языка и прочее. Конечно, в других странах все эти проблемы разбираются, но они не разбираются с таким надрывом, как у нас. И в частности, когда я написал книжку «Русский язык на грани нервного срыва», перефразируя название фильма Педро Альмодовара, мне говорили: «Вот наконец появился человек, который страдает от «порчи» русского языка». Говорили особенно те, кто не читал, да и те, кто читал, это ничему не мешает. При том, что я в конце всё объяснил: это не язык на грани нервного срыва, а мы с вами. И важно не переходить эту грань. Политика престижности одного языка и в одной только форме – литературной, она, конечно, вошла в нашу плоть и кровь из СССР. Я не говорю, что это плохо, но это далеко не так в других культурах и других обществах. И тут есть очень важная вещь, я бы сказал, принципиальная. Посмотрите на отношение к людям, в данном случае к лингвистам, которые разрешают средний род для слова «кофе»: «Это такие сволочи!» При том что почти все уже допускают этот средний род, только не в словосочетании «чёрный кофе». Есть некое ощущение, что лингвисты должны быть хранителями идеала, как лексического, так и грамматического. И словарь лучше всего переиздавать какого-нибудь XVIII века, ничего туда не вставляя. Говорить все будут всё равно так, как говорят, это никого не интересует. Мне кажется, это вообще такая русская позиция. Законы должны быть замечательные, Конституция должна быть идеальной. Соблюдать мы её всё равно не будем. Но пусть она стоит на полке. 

– Поскольку материться в обществе нельзя, то эти слова заменяют эвфемизмами. Если кого-то послали «на юг», это уже считается тем же матом. Это конечный процесс или у нас потом будут возникать матозаменители матозаменителей?

– Эвфемизация речи – сложный процесс, в английском это тоже видно, там огромное количество синонимов. В русском труднее приводить примеры. Что произошло с этим словом? Замена бранного слова была сделана посредством буквы «хер», по-видимому, происходящей от слова «херувим». Дальше название буквы стало восприниматься тоже как бранное и тоже как табуированное. И, скажем, в советских текстах я это слово не встречал. Если сегодня за исконным матерным словом, меньше в устной речи, но какая-то табуированность сохраняется, то табуированность на второе слово резко уменьшилась. И сегодня оно встречается, по-моему, в прессе довольно часто. Мы видим, что произошла и табуизация, и растабуированность. Табуизация произошла, скажем, с названием падшей женщины. Это слово встречалось в текстах, в том числе священных. Соответственно, оно было однокоренным со словом «блуд» с чередованием гласной. Но постепенно произошла табуизация, и сегодня это слово всё-таки входит в канон матерных слов. Я приведу пример из смежной области: моя коллега Наталья Александровна Яськова показала, как замечательно эвфемизмы вытесняли табуированные слова из речи и сами становились табуированными. Она построила такую цепочку, как «отхожее место – уборная – туалет». «Уборная» пришла как эвфемизм «отхожего места», вытеснила его, заняла его место. Сегодня «уборную» тоже вытеснило другое слово. Молодые уже слово «уборная» не используют, а говорят «туалет». 

– Насколько сильно так называемая «языковая толерантность» влияет на изменение языковой нормы? Если пять тысяч человек не поправят других, то пять тысяч ещё будут постоянно ошибаться. 

– Если вы поправили взрослого человека, то вы просто испортили с ним отношения или прервали коммуникацию. Но вы не переучили его, и он в следующий раз будет говорить так же, от противного. Поправлять нужно только своих детей. Но опять же это работает не лучше, чем если вы будете просто говорить правильно. Если вы заметили, что ребёнок ставит неверное ударение, лучше в своей речи несколько раз незаметно повторите это слово правильно. Это конструктивно только в отношении детей, либо если человек сам хочет переучиться. Условный такой Мартен Иден, который хочет войти в общество, и ему нужно овладеть языком.  Во всех остальных случаях это бессмысленно.