Аталанка—Иркутск—Земля

Несколько
лет тому назад у входа в одно из
министерств вахтерша спросила
меня:

— Вы откуда?

— Из
Иркутска.

— Это где
Распутин?..

Сказала бы
"это у Байкала" — и вроде
ничего бы не изменилось. Распутин и
Байкал — синонимы. Точнее — друзья.

Каждое
доброе слово о них радует душу. Вот
и сейчас очередная радость — новая
книжка о Валентине Распутине.

Н.С.
Тендитник, известный критик и
литературовед, пишет о Распутине с
первых страниц его творческого
младенчества. Он, можно сказать,
первая любовь ее критиковедческого
призвания. "Мастера",
"Энергия" писательского
сердца", "Валентин Распутин.
Очерк жизни и творчества", — это
ее книги, в которых она внимательно
разглядывает мастера. А сколько
бесед, интервью, статей.

И вот,
оказывается, любовь не проходит.
Напротив, становится все крепче и
главное — свежей. Нагнетание
происходит по одной, известной для
специалистов причине — подлинное
искусство во времени неисчерпаемо.

Читаю и
страница за странице ощущаю
новизну восприятия. Уже первая
глава "Начало пути" с ее
биографическими и творческими
первыми шагами находит их
всеопределяющий посыл, в связи с
которым в памяти оживают примеры
высокой традиции. А.Г. Герцен в
"Былом и думах" писал, что цель
его творчества — это "отражение
истории в человеке, случайно
попавшемся на ее дороге". Г. Гейне
сказал: "Трещина мира проходит
через сердце поэта". В. Распутин
Ангару назвал "изумленной
красавицей, еще и теперь
протекающей по его сердцу". А
Аталанка — родина писателя,
деревушка в сорок дворов на берегу
Ангары — становится в его
творчестве центром Вселенной.

Дальше
разговор о главных на сей день
вехах. Может быть, критику казалось,
что при всей необходимости
повторений, не стоит задерживаться
на сказанном раньше. Но происходит
удивительное. Пропуски, сокращения,
не теряя цельности, высветляют
решительное своеобразие повестей.
В "Деньгах для Марии" — это
утрата былой коллективности
деревни, размывание нравственных и
бытовых ее устоев. Ближним светом
на конкретной беде — золотые
крупицы христианской
самоотверженности и новые побеги
экономического эгоизма. В
"Последнем сроке", в его
неисчислимой многозначности, при
все более истекающем физическом
состоянии, на первый план
выдвигается мощь старушечьего
духа, сосредоточенного не на
смерти, а на будущем детей. Жаль
излишней сокращенности в оценке
"Живи и помни". В предпоследнем
очерке о писателе (1987) об этой
повести действительно немало
сказано тонкого и существенного:
наверное, можно было все-таки не
заглушать ее бессмертной
общечеловеческой значимости за
счет критических разнотолков. В
"Прощании с Матерой" внимание
сосредотачивается на подтексте. С
особенной пронзительностью звенят
вынесенные в заглавие книги
"колокола тревоги": страшные
мотивы утраты земной опоры,
нравственно разрушительного
наступления технической революции.

Последнюю
крупную повесть Распутина
"Пожар", вопреки ряду
неодобрительных отзывов, Н.
Тендитник считает новым
оригинальным словом в его поисках
ответов на обостряющиеся проблемы
современного бытия, колокольно
озвученные уже в эпиграфе:
"Горит, горит село родное, горит
вся родина моя". Главное — горит
изнутри. Люди на пожаре уже не
столько объединяются, чтобы его
погасить, сколько суетятся, чтобы
ухватить для себя последнее для
своего бытового благоустройства.

При
сохранении добротной
художественной разработки
характеров от повести к повести,
отмечают критики, нарастает
публицистическое начало.

Нельзя не
отметить редкой способности автора
вписать рассматриваемые ею
произведения в востребования их
исторического дня, в эпоху, в
литературный процесс, в шум
дискуссий, но, не потерявшись в их
волнах, выйти на спасительные
берега вечности.

Завершающие
страницы книги отведены последним
рассказам писателя и его
публицистике — в сущности новому,
почти не оцененному материалу. В
рассказах отмечается настойчивая
мысль художника о небывалых
градациях падения духовности, в
особенности о разложении русского
национального характера, в том
числе бывшего несгибаемым
сибиряка, разбавленного теперешней
миграцией.

Все большее
место и значение приобретает
распутинская публицистика. Среди
многочисленных упреков в измене
художественности Н. Тендинтик
твердо отстаивает позицию
гражданской ответственности
выдающегося защитника народа,
волнующегося вместе с ним
последними ужасающими тревогами.
Публицистика закономерно оживает в
эпохи опасные, переходные. Опаснее
же, чем сегодняшние пожар, разброд и
гниение, в мире не было. Автор книги
полностью на стороне страстного
воителя нажитой веками
человечности. При этом критик
убедительно показывает особую
распутинскую живописность его
очерков, статей и выступлений.

Не согласен я
только с одним местом. Надежда
Степановна приводит известные
слова Н. Добролюбова: "Нам
следует группировать факты русской
жизни… Надо колоть глаза всякими
мерзостями, преследовать, мучить,
не давать отдыху — для того, чтобы
противно стало читателю, чтобы он,
задетый за живое, вскочил и с
азартом вымолвил: "Да что же,
дескать, это за каторга, лучше
попадай моя душонка, а жить в этом
омуте не хочу больше". Надежда
Степановна не принимает этого
взгляда. "Результаты подобных
внушений, — пишет она, — сегодня
видны как никогда. Патриотическое
сознание разрушено". Позвольте, а
что же в общем и целом представляет
отвращение Распутина к
современному "царству грязи",
устойчивая несмиряемость его с
таким "омутом" жизни и
культуры? Не продолжение ли и
развитие настояний знаменитого
рыцаря-протестанта? К примеру, вы
сами же, согласно со своим автором,
пишете: "Нынешнее искажение всех
понятий и внедрение в сознание
первобытных представлений
происходит при всеобщем
молчании"

Иван
Петрович, уважаемый автором
протагонист в повести "Пожар",
мучается: "Века миновали от
первобытности, века-то миновали, а в
другие она совсем рядом".
"Молчит, не то встречая, не то
провожая его, земля. Молчит земля.
Что ты есть, молчаливая наша земля?
Доколе молчишь ты?" Филиппика
Добролюбова не покушается на
добрые начала русской
действительности. Тем более что
они, мечтаемые или частью еще живые,
еще больше оттеняют и урезают ее
позоры. Так это, думается, и у
Распутина.

Сквозной
волной удивляющегося восхищения
через всю книгу проходит слово
Распутина о Родине, о России, о
неповторимо прекрасной дочери ее —
Сибири, о несметно богатом ее языке,
с разнотравьем и многоцветьем
местно рожденного слова, о
единственных на всем белом свете
ангарских и байкальских чудесах
природы.

И в
страждущей связи с этим — о
фокусничестве и выкрутасах
постмодернизма, где, по выражению
Распутина, и "мораль, без которой
не сочинялась ни одна басня",
превратилась в кукиш в кармане, а
гармония вырядилась в шутовской
наряд". Этим, далеко от невинно
детских, причудам критик резонно
противополагает сыновнюю верность
Распутина реализму. В первую голову
— вечность его магической простоты.
"Старуха Анна лежала на узкой
железной кровати возле русской
печки и дожидалась смерти, время
для которой вроде приспело: старухе
было под восемьдесят". И сколько
из этого простейшего зачина
полилось немыслимо художественных
потоков, завершающихся столь же
естественно, но для читателя
неожиданно поразительно: "В эту
ночь старуха умерла". Неожиданно
потому, что читатель полюбил ее как
родную.

Вильям Блейк.

Великий
закон подлинной поэзии. Его же не
прейдеши…

Недавно в
итальянском городе Ферраре
состоялась международная
конференция писателей. В работе
этого форума, собравшего многих
выдающихся художников слова,
принял участие и наш Валентин
Распутин. Доклад его здесь был
воспринят с огромным интересом. В
частности, он сказал: "Мы
беспрекословно сдали культуру злу.
Из грации, вечно молодой и
возвышенной, соприкосновение с
которой облагораживало человека,
культура сделалась крикливой и
развратной особой, последняя
утонченность вкуса которой
обратилась в изящество греха.
Великий нравственный и
эстетический запас, заложенный в
нее на протяжении столетий,
заложенный в том числе и нами, она
обращает сегодня в яд и уже не
церемонится ни с чем. У нее до сих
пор звучное и красивое имя, ей
продолжают доверять, впускать в
души и… отправляться".

В сущности,
это богатырское сжатие чуть ли не
всей героической деятельности
Валентина Распутина, его
творческое кредо, с неизменно
страстным и благородным призывом:
"Люди! Одумайтесь!" Этим же
пафосом, в тон мудрому и любимому
художнику, одушевлена и
рецензируемая книга Н.С. Тендитник.