Год за годом, день за днем, утром и вечером — всякий раз, когда мой неукоснительно
мудреющий пес настаивает на оздоровительном моционе, буквально через несколько
минут после того, как только выйду из дома, я схожусь с этим чудом, в коем зрю и
симпатичную мне человеческую настроенность на красоту, и элементарное упрямство
неведомого мне человека: на пересечении улиц Либкнехта и Трилиссера, аккурат по краям
срезающей нужный угол людской тропы, под чудом выжившими березами, с ранней
весны и до поздней осени на самодельных клумбочках, где — огороженных отработанной
автомобильной покрышкой, а где — кирпичными осколками, нечто дышит и светится,
переливается росой и поводит лепестками, щекочет взор резной резьбой и, проходясь
счастливой трещинкой по сердцу, лопается бутонами.

Пятиметровый рай, иркутский Эдемчик!

Отрада городским псам, типа моего Идена, и вынужденным урбанистам, типа меня!
Языческое капище, лежбище иркутской Евы, урочище городского Адама, приговоренного
к асфальтовому аду Октябрьского округа!

Островок садовода, лишенного садоводства; сколок школьного участка, не добежавший
до учебника, бабушкин подоконник, избежавший тлена, тещин балкончик,
рассыпавшийся на разноцветные осколки…

Ни я, ни мой пес не знаем — не ведаем, как обращаться по имени — отчеству к этому
оранжевому или к сему голубому, к тому зазывно алому или к тем сдержанно охристым,
поэтому единственное, что мы непременно делаем — это благодарно склоняем пред сим
чудом свои седины, пес — как восточные рубаи, кучерявые, я — как военный устав,
прямые.

Несколько раз мы смогли видеть сочинительницу сего рая, внешне — женщина, каких
много: широкая в плечах и поясе, лицом — из наших чалдоночек, где восток и славянство,
не мешая друг дружке, прошлись по скулкам, глазам и их цвету.
Она, как хозяюшка сего Эдемчика, ловко работала лопаткой, прицельно оборачивалась на
лейку, умело цепляла к березовым веткам веревочки, за которые — мы с псом догадались —
должны были ухватиться вьюнки.

В нынешнем году мы застали ее уже с внучкой, нам тут же примнилось — будто похожей
на нее.

Та помогала ей, как могла, но больше щебетала, порхала и тем самым смахивала на
райскую птичку.

Вспоминая эту женщину и ее внучку, я, конечно же, в силу своей литературной
испорченности, оборачиваюсь на одну из вампиловских героинь — на упорно ладившую
упорно ломаемый народонаселением штакетник — и думаю, что та, которая моя,
оказалась в лучшем положении, нежели вампиловская: за долгие годы существования сего
пятиметрового рая, я не помню, чтобы кто-то над ним надругался.
Благодаря тому, что мы все-таки, хотя бы здесь переменились к лучшему, я и мой пес
зрим райскую жизнь с самого ее начала до самого ее конца: вот апрель — еще ничего нет,
разве что взрыхлена земля, а вот и май — и потому первые побеги и первые бутоны, а вот
уж и июнь — июль, а с ними и лепестки, которые, набирая силу, полнятся светом и цветом,
то прячась, то выпрастываясь из ажурной листвы, но вот уже и сентябрь — и оттого
напоследок, после первых же заморозков, все ярко вспыхивает и неспешно, как детский
фонарик, гаснет…

Я говорю обо всем этом столь долго и столь много, чтобы указать на то, что мы можем
быть красивы сами по себе, без чьей-либо подсказки, еще для того, чтобы утешить всякого,
кто по разным причинам вынужден проводить лето в городе — так ли уж трудно добрести
до угла Трилиссера — Либкнехта…

Не знаю, как вы, а я нет-нет да подумываю, о ком мне будет приятно вспоминать в ином
измерении — на том свете. Так вот, в тот послежизненный список, который я, конечно же,
на всякий случай, уже сложил и в котором присутствуют все мои родные и близкие, я, не
долго думая, внес еще и хозяюшку пятиметрового иркутского эдемчика: и ее саму, и ее
цветы, и, конечно же, ее внучку, лейку, лопатку…

Мой послежизненный список безразмерен, но я вряд ли найду в нем место для тех, кто
чуть ли ежемесячно вывешивает на фасадах наших домов памятные доски. Я, конечно,
понимаю, что, бродя по родному городу, я просто обязан помнить о его лучших сыновьях
и дочерях, однако то черно-серое однообразие, с которым их — действительно славных —
почитают, меня начинает томить и даже мучить: не лучше ли посвятить им страничку-
другую в нашей истории, которую хорошо бы написать добрым пером и с оглядкой на
разумную память?

Я настаиваю именно на разумной, а на никакой иной памяти, потому что при иной
памяти у нас и появляются такие памятные доски, как та, что явилась нам на днях, дабы
всем вместе и каждому в отдельности напомнить о былом и, может быть, славном
воссоединении Украины с Россией. И пускай эта доска легла на фасад дома, с коего
начинается улица Киевская, все равно мудрого содержания моей городской прогулке
она нисколько не прибавляет, потому что — вот уж дудки, вот уж не дождетесь, чтобы,
гуляя по бывшей Солдатской, а ныне Киевской, я думал бы о Киевской Раде и
о Богдане
Хмельницком. (Коли так пойдет и дальше, то недалек тот день, когда на одной из колонн,
образующих парадную арку нашего центрального парка, появится памятная доска,
напоминающая нам о распятии Иисуса Христа: некогда на этом месте располагалось
Иерусалимское кладбище, а мы, не лыком шитые, хорошо помним, что земная жизнь
нашего Учителя закончилась в Иерусалиме)…

И вообще, я уж лучше — по своим родным, по Либкнехта и Трилиссера — с остановочкой
на пятимеровом эдемчике, а из-за него — с рассеянной думой о красоте и ее
непреходящести даже в таком перенаселенном памятными досками городе, как наш
Иркутск…