(Продолжение. Начало в №№ 19, 22, 25, 27, 30, 33, 36, 39, 42, 45, 50)

Откуда вы приходите, слова,
исполненные доброго доверья?
По-моему, оттуда, где трава.
По-моему, оттуда, где деревья.

И даже человеческие страсти и порывы каким-то чудесным образом  воплощаются в природной огранке.

Горящей осени упорство!
Сжигая рощи за собой,
она ведёт единоборство,
хотя выигрывает бой. 

Его поэзия исключительно природного свойства, где всё по-настоящему – зависимо и независимо от людских желаний, от подменённых чем-то искусственным слов и мыслей. Что бы ни делалось по ту сторону таёжной горизонтали, где уже асфальт и индустриальный пейзаж, он всё равно прячет и находит свою мелодию с запахами леса, травы, тумана и тишины, особенной, в которой так легко потеряться от настоящих высоких звуков.

С мокрой травы в лесу
стряхиваю росу.
Хочешь, стихотворенье
из лесу принесу?
В комнате, ещё тёмной,
 чмокнешь во сне губами.
Земляникою пахнет тёплой?
Сеном? Или грибами?

В том, что Левитанский влюбился в провинциальный Иркутск, сомневаться не приходится. И причин тому не одна, не две. Так бывает, так случается, что оказываешься в совершенно чужом месте, среди людей, зданий, культуры, тебе совершенно незнакомых. Но проходит день-другой, и чувствуешь душевные волнения иного свойства, не связанные с твоим новобранчеством, и уже манят открытые пространства, а не маленькие узкие улочки и тупички старого города, где по безлюдству и ты не так приметен. 

А Иркутск ведь был городом необычным. Он был не просто культурной столицей Сибири, он был интернациональным, если хотите – космополитическим.  

Юрий Левитанский: «В годы «борьбы с космополитизмом», в эти времена я жил ещё в Иркутске. Иркутск – город сравнительно маленький. И антисемитизма там не было, как не было там крепостного права. Кстати, я, кажется, вам уже это рассказывал: когда начали проводить политику «борьбы с космополитами», ничего там у них не вышло. Даже областное партийное руководство в это не верило. Местные евреи – они как сибиряки… А сами сибиряки – это особая порода людей, очень славных, добрых, благородных – по преимуществу, конечно.  Так и местные евреи… Дело в том, что торговлей они никогда там не занимались, как, допустим, на Украине. Там торговали по преимуществу буряты, и в этом смысле они служили как бы неким громоотводом. Поэтому на евреев не было таких наговоров: что они, мол, торгуют там, то да сё, – нет, не было. Они даже внешне были мало отличимы от местных сибиряков. Поэтому, когда надо было проводить кампанию, сменили всё наше областное партийное руководство, начиная с первого секретаря обкома.

Прислали новых людей с Украины… Секретарём по пропаганде, главным в этом деле человеком стал Борис Евдокимович Щербина из Харькова. Тот самый, который в последние годы был зампредом Совмина… Вот он-то начал эту кампанию проводить жёстко, преодолевая сопротивление местных жителей… С большим скрипом они сумели это дело довести до конца.

Только тогда я по-настоящему это ощутил… Хотя, надо честно сказать (мало кому это теперь понятно, разве что тем людям, которые жили тогда. Тому поколению – с той нашей закваской, которую в нас изначально вложили с детского возраста. Как говорится, с молоком матери, с этим октябрятством, пионерством и так далее), не было такого впечатления, что это директива сверху… Это как бы… Ну вот те, кто сидел в лагерях, всё равно возвращались оттуда с верой, что товарищу Сталину ничего не известно… По-настоящему вера оставалась у большинства людей этой страны, как это ни наивно звучит, в общем-то до знаменитого ХХ съезда, когда впервые официально были сказаны слова правды о Сталине…

Тогда впервые нас заставили подумать, кто мы… Чтобы никто не сомневался: это русские, а это – нет…»

Ещё одним интересным документом, который относится, правда, уже к 1952 году (но всё-таки описывает и первые события иркутской жизни), была автобиография. Выглядит она так:

«Родился 28 января 1922 года в г. Козелец Черниговской области. Отец служащий. Мать домохозяйка.

Вскоре после моего рождения переехали в Киев, где жили до 1929 года.

В 1929 г. Переехали в г. Сталино (Донбасс). Здесь поступил в среднюю школу; окончил в 1939 г.

С 1939 по 1941 г. учился на литературном факультете Московского института истории, литературы и философии (ИФЛИ).

В июле 1941 г. добровольцем ушёл на фронт. Был солдатом, командиром отделения, литработником дивизионной, а затем армейской газет. Принимал участие в походе наших войск в страны Восточной Европы и в Китай.

После войны до июля 1947 г. служил спецкорреспондентом окружной газеты Восточно-Сибирского военного округа.

В июле 1947 г. был демобилизован. В 1947-1948 гг. работал заведующим литературной частью Иркутского театра музкомедии.

С 1937 по 1947 г. – член ВЛКСМ.

Первые стихи печатались в областных газетах в Донбассе, в годы войны – в армейской и фронтовых газетах, в журнале «Смена».

Первая книга стихов «Солдатская дорога» вышла в Иркутске в 1948 г.

В 1949 г. принят кандидатом Союза писателей СССР. 20.VI. 52 г.»».    

…Война уже закончилась, но демобилизаций, что называется, не пахло. Юрий Левитанский писал: «Надо сказать, что по всей стране стояла огромная армия. Сталин боялся, видимо, чего-то. Короче говоря, демобилизации не было. И тогда иркутский писатель Георгий Макеевич Марков, проникшись ко мне сочувствием – как никак поэт, фронтовик, а мне деваться было некуда, – стал бороться за мою демобилизацию. В армии это так: как начинают за кого-то просить – ах, ты такой важный человек, – значит, отпускать нельзя.

Пришло наконец распоряжение: «На усмотрение». Вызывает меня полковник: «Ты что, да я тебя сгною, твою…» А я своё: «Добровольцем ушёл на фронт и теперь никакими силами не удержите». – «Да я тебя на Сахалин, я тебя…» – «Как хотите, товарищ полковник, я всего-навсего лейтенант, убегу, и всё. Я своё закончил». Послал меня матом и подписал приказ». 

Георгий Марков помогал ему и позднее. Это по его просьбе Левитанскому, который, уйдя на «гражданку», соответственно перестал «служить» в военной газете,  дали работу в должности завлита Иркутского музыкального театра комедии и комнату в гостинице.

Любопытно, что почти такой же по внутреннему содержанию путь проделал и Борис Слуцкий. Борис Слуцкий рвётся прочь из армии. Армии-победительницы. Почему? Поэт, о котором спустя много лет после его смерти будет сказано: «Лучший поэт Красной Армии, как Цветаева – лучший поэт белой армии» (Омри Ронен), – всеми способами пытается из этой армии уйти. Он сохранит в себе многие армейские привычки (например, к субординационному  мышлению), но служить в мирное время не  собирается.

Почему? Можно сказать, что он хотел быть поэтом, а не офицером – он знал, что «музыка его другая». А можно предположить и иное: Слуцкий служил в армии на Балканах, стал свидетелем советизации этих стран. Ему, «харьковскому робеспьеристу», полагалось бы радоваться этому. Он не радовался. Он начинал сомневаться. В чём? Что вызвало его недоверие?

«Записки о войне» могут дать на этот вопрос косвенный, но ответ, ибо они написаны о том, как армия-освободительница становится армией оккупантов. 

В одном из своих стихов он почти впрямую  назвал причину своих попыток расстаться с армией в первый послевоенный год:

Я знал ходы и выходы,
я ведал, что почём.
Но я не выбрал выгоду,
беду я предпочёл.
Мне руки жали идолы,
подлее не найдёшь,
Они бы немцам выдали
меня за медный грош.
Но я не взял, не выбрал,
и мне теперь легко,
как лист из книжки выдрал
и бросил далеко. 

Несмотря на увольнение в запас, военная тема ещё долго оставалась в творчестве главной темой. Он по-прежнему яркий бытописатель солдатских будней. Он всё ещё на подступах к тому левитанскому стилю, который захватит читающую публику в 60-е годы. И первые книги, и продолжающаяся работа в окружной газете пропитаны его диалогом с военными годами, с героями войны и с теми служилыми, которые пытаются встроиться, вписаться в мирную жизнь.

(Продолжение следует)