С бабой Клавой (именно так она представилась) мы познакомилась прошлым летом в Шелеховской больнице. Шустрая сухонькая старушка умело и заботливо укладывала соседей по больничным койкам. «Такие молодые и так болеть», – вздыхала она, поднося подопечным воды или чаю. «Что же ты голый-то швыркаешь? – всё переживала она, – хоть песка насыпь»: после голода военных лет сахар стал для неё главным лакомством.

Клавдия Егоровна родилась в Калининской области (теперь Тверская область). Во время советско-финской войны семья отправилась в Финляндию. Родители работали там на сплаве леса. 

– Родители по вербовке собрались. Тогда людей много куда вербовали. Набирали наши на ту сторону, которая советская была. Это был 1939 год, а в сороковом вернулись уже – родителям климат не подошёл. Сели на лодку и уплыли на станцию. В Финляндии мы у реки жили. Свирь широкая, по ней суда ходят. Как по реке корабль плывёт – мы на берег. А с корабля музыка по всей реке. Маленькие с барж прыгали – нырнёшь, а водой под баржу тянет, карабкаешься, чтобы вылезти. Есть что вспомнить, целая картина.

Жили мы в пионерском лагере: комнатку одну дали, и всё. В семье пятеро детей было, я старшая. Все уйдут на работу, а я – мне 10 лет – всех перемою, положу ребятишек на лодку и на ту сторону: там столовая, магазины – всё там. 

– А с местным населением как разговаривали?

– Они были такие же карелы, как мы. Я тоже карелка, только тверская.

После финской войны родители вернулись в деревню Паниха Спировского района Калининской области. Построили дом, но пожить в нём всей семьёй получилось недолго. Войну объявили утром по радио. Отец Клавы ушёл на фронт в 1941-м и так и не вернулся – погиб в том же году под Ленинградом. 

– Мама работала – в колхозе конюхом была, и я работала. Закончила три класса, это ещё до войны. А потом какая школа? Работать надо было, кормить младших. В войну все выжили, а потом двое парней умерли, только девки и остались…

В лесу с подружкой пополам дрова готовила. Деревня у нас была маленькая, 21 двор всего. Всех мужиков забрали, даже две женщины воевали тоже. Моя двоюродная сестра на фронте была, вернулась.

Я и на бычках пахала в колхозе. Бычок завалится в борозду, его не поднять никак. Так бумажку подожжёшь под хвост – как подскочит, пойдёт дальше. Было такое. На бабах пахала, не только на быках. Несколько женщин уцепятся впереди, плуг тащат, а я за плугом – пашу. Быков было мало, лошадей всех забрали на фронт. Бедные лошадки там все передохли, ни одна не вернулась.

В 1941-м оккупационные войска вермахта заняли Калинин, но до Панихи не дошли. Баба Клава помнит, как немцы бомбили проходившую рядом железную дорогу, свет прожекторов. 

– В 1944-м мой дядька – он был председателем колхоза – дал справку (из колхоза-то иначе не выпускали), и я поступила в ФЗУ в Калинине, – продолжает баба Клава свой рассказ. – Потом устроилась на швейную фабрику. Шили военную одёжу. Работала там с 1944-го по 1946-й. Свою смену отработаю, потом директор приходит и просит: «Девчата, надо разгружать товар». Грузили всегда ночью, после везли на Волгу, загружали баржи и отправляли по реке. Или первую смену работали, затем на поле. 

Тогда у поездов были подвесные подножки, на подножках этих деревянных и ездили домой. До станции приедем, а со станции пешком идти по лесу. Вот я в полдвенадцатого сойду в Калашникове, двадцать километров пройду – в пять утра домой приходила. Посплю, а вечером иду гулять,– смеётся Клавдия Егоровна. – Прямо с гулянья собираемся – и с других деревень там были – и опять идём двадцать километров, чтобы на пятичасовой успеть – в восемь часов уже надо за машинкой сидеть. Летом босиком ходили. Туфлишки какие-нибудь есть, так их ещё под мышкой несёшь, чтобы не сносить. 

В Калинине снимала сначала жильё, какая-то землянка была, потом мне дали в общежитии место. Швеями работали в основном девчонки. Швейная фабрика была разрушена, разбита. Первый и второй этажи восстановили, а третий только в 1947-м. А шили со стеллажа: с одного стеллажа возьмёшь, свою операцию сошьёшь, на другой переложишь. Тридцать с лишним человек одну гимнастёрку, одни брюки шьют. Я сидела на карманах.

– Приветы солдатам в карманы зашивали?

– Не, молодые сильно были, – смеётся баба Клава. – Мне 14 лет было, когда в ФЗУ взяли. Нас не эвакуировали никуда. Ленинград – там блокада была, а мы в своём болоте оставались. Немцев не было, но военных полные дома, русских раненых. У нас семья большая, а избушка маленькая – никто не жил, а у кого маленькая семья – у тех полно.

Были и дезертиры. Я как-то домой вернулась – корову тогда ещё держали, молоко было. Взяла бидончик молока и по лесу иду – впереди полянка небольшая и речка, а за речкой только три домика и опять поле. Заметила, что вдалеке человек идёт в плаще – дезертир. Я в кусты. За берёзку спряталась и не дышу. Бог меня отвёл… Мужик посмотрел-посмотрел и ушёл. Так я этот отрезок дороги бегом бежала. Однажды пришла с работы в пять утра, а мои в доме заперты. Открыла их, спрашиваю: «Вы чего с улицы-то закрытые сидите?» А они мне и говорят, что дезертир был, шарил в сенях и во дворе. Всё перерыл, а брать-то нечего – ни хлеба, ни молока. Корова была – ту раньше зарезали.

Огород тоже был, да продуктов не было. Семечки подсолнечные государству сдавали на масло, а шелуха нам на хлеб шла. Из неё не слепишь ничего, только если погреть и с молоком похлебать. Потом ели лебеду, мох болотный, березовые опилки. Картошку не чистили – так варили. Самое вкусное было, если зимняя картошка осталась в земле на пашне, вот мы ходили ковыряли эту картошку гнилую и разминали её в лепешки. Это считали как белый хлеб. Настоящего хлеба вообще не было. Мать молотила зерно, а урожай весь солдатам забирали. Только в одной семье был хлеб: женщина работала кладовщицей, вот она в валенки натискает – домой тащит. Семья была большая тоже – шесть человек ребятишек, и знали все об этом, да молчали.

Все работали. За голые палочки – трудодни. На трудодень в конце года получалось 200 грамм хлеба. А хлеб давно забрали в армию, и его там съели. В конце года нам улыбнулись только, да и всё.

– А как Победу встречали?

– Конец войны 9 мая тоже объявили по радио. Я тогда в Калинине была. Что творилось – не передать! Все производства с инструментами вышли, у кого что было, и колоннами шли на площадь Ленина. А там… плачут, поют, обнимаются. Первые солдаты уже приехали – народу полно. А наших не было – не вернулись, там остались… Похоронку мамин брат забрал – он после войны в Латвии остался. Я у него тоже работала, когда с Калинина сбежала.

– Как сбежали?

– С фабрики меня не увольняли – работать некому было, потому я и сбежала. Это уже после войны, в 1946-м. Поехала я к дядьке в Латвию. С Москвы еле села на Ригу, потом на пригородном поезде – в Саласпилс. Вышла на станции, а куда идти – не знаю, адреса-то нет. Думаю, пойду направо. Пошла так и стала спрашивать, мне подсказали – за ручьем живёт Иван Румянцев. Я до ручья дошла, стала руки-ноги мыть – неделю в поезде ехала. Только вымылась, и дядька идёт, он с собаками гулял. «Ты откуда взялась?» – говорит. «С неба свалилась прямо в ваш ручей». Хорошо, говорит, что собаки со мной, а были бы одни – разодрали бы. Собаки у него коров пасли. 

«Закончила три класса, это ещё до войны.
А потом какая школа? Работать надо было, кормить младших», – вспоминает Клавдия Егоровна. Так и дальше жила – в труде и заботах о других

Дядька с фронта так в Латвии и осел. И жену взял фронтовичку. Потом он меня отправил на родину на зиму, дал муку белую, сало. И вот декабрь месяц. Утром я была в Спирове. А кто-то заявил, что я дома нахожусь. Приехала милиция спировская забирать меня – за то, что я с Калинина сбежала. Милиционер знакомый был, говорю ему: «Знаешь, что? Я вот праздник отпраздную и сама пойду». И утром пришла, на суд меня отправили – три месяца дали сидеть. Сначала в пересыльную тюрьму в Торжок, там мы стирали, мыли полы у заключённых. А потом оттуда погрузили на этап, в открытую машину бортовую, повезли под Вышний Волочек. А там по саму задницу в снегу в лесу ползали, дрова готовили для стекольного завода «Красный май». 

Потом отработала на торфпредприятии сезон, рассчиталась и ­уехала в совхоз свиноводческий в том же районе, где родители были. Там замуж вышла. Вскоре с мужем Николаем Ивановичем Клавдия Егоровна уехала на Дальний Восток, где они проработали пять лет, потом больше тридцати лет в Казахстане, а оттуда баба Клава вернулась обратно на родину в Тверскую область, но уже одна – супруг её рано умер, в сорок шесть лет.

Сама же Клавдия Егоровна проработала до шестидесяти. На пенсию уходить не хотела: «В 1984 году я пошла к директору и говорю: «Вы меня не отправляйте на пенсию». И какое-то время ещё работала», – только смеётся наша героиня. Вырастила двоих сыновей. Младший уехал жить в Германию, а старший забрал её к себе в Иркутскую область. Уже почти два года Клавдия Егоровна живёт в посёлке Моты Шелеховского района, часто вспоминает Спирово – ведь там остались её друзья.