С Сахалина на материк 

Символично, что мастерская художницы Галины Новиковой стала первой иркутской мастерской, которую вживую увидела Яна Лисицина. Она до сих пор помнит, что окна в ней в тот вечер были жёлтого цвета – от поднявшейся пыльной бури. Галина Евгеньевна Новикова – важный и значимый человек в творческой судьбе Яны. Она была рецензентом её дипломной работы – серия иллюстраций «Сто лет одиночества» Маркеса. И так совпало, что  мастерская Новиковой перешла Яне. Как признаётся художник, это была словно встреча с любимым человеком после долгой разлуки. А место это намоленное – в этой мастерской творили и великолепный график Курочкина-Домашенко, и живописец Любовь Ишменецкая. Такая вот переходящая, словно знамя, женская творческая мастерская. 

Яна – не коренная иркутянка, она приехала в Приангарье, чтобы стать художником. И стала им. 

– Яна, ты ведь девочка с Сахалина. Как занесло в Сибирь?

Стеллаж с книгами уходит под самый потолок,
и это лишь часть семейной библиотеки

– Я очень хотела учиться на художника. Хотя меня готовили к научной деятельности, потому что я постоянно участвовала в олимпиадах и брала первые места по области. Ещё заочно училась в московской школе, которая работала как раз с ребятишками из провинции. Я училась и в художественной школе, и постоянно рисовала. Я не видела большой разницы в разных аспектах своей деятельности – всё было интересно и доступно. Но когда встал вопрос о выборе профессии,  поняла, что мне надо быть художником. По идее надо было ехать в Санкт-Петербург, но моя подружка собралась в Иркутск, и я вместе с ней. Так в 17 лет я покинула Сахалин и поступила в Иркутское училище искусств.

– Сахалин каким в памяти остался?

– Сахалин – это море. Это очень высокий папоротник, это японские постройки, потому что там долгое время была оккупация японцев. Это всё детство моё. И я до сих пор в ­аэропорту могу увидеть сахалинцев, разглядеть «своих». После ухода японцев на Сахалине осталось много корейцев, они жили вместе с нами, и у нас естественным образом получилось взаимопроникновение культур. Для меня до сих пор корейцы – родные люди, я их чувствую, я их вижу, понимаю. У меня была подруга Ленка Нам, я часто бывала в их доме, который был сделан по корейскому образцу. Мы дружили, росли все вместе, у нас не было противостояния разных наций. Естественно, мы переняли и корейскую культуру питания, я до сих пор люблю божественно острую капусту ким-чи, её ещё называют солнечной, или огненной, капустой. 

– Человеку с островной психологией было непросто на материке?

– Я долго привыкала к Иркутску. Здесь была совсем другая Россия – материковая, с иным  стилем общения. Сахалин был пограничной зоной, и, чтобы выехать оттуда и въехать туда, нужны были документы, там были особые порядки, закрытая зона. Мы легко общались между собой, на острове никуда от этого не денешься, надо было уметь общаться. Весь Сахалин – морской остров, я жила в портовом городе Корсакове, от моего дома до моря можно было легко дойти пешком. И наши мужчины постоянно были в море, они приезжали из загранок, мы видели многие интересные вещи и слышали интересные рассказы. И жили очень хорошо во многих смыслах этого слова. Это был замкнутый социум, где всё-таки у каждого была своя роль. А тут я приезжаю в Иркутск, и что я вижу, что я чувствую? Культурный шок от криков на тогда ещё деревянном Центральном рынке: «Позы по-сибирски, горячие позы!» Кстати, я долго не умела правильно есть позы. И оскверняла их тем, что пыталась терзать вилкой и ножом. Конечно, ничего не получалось, сок вытекал. Потом меня бурят научил, и сегодня я уже всё делаю правильно и наслаждаюсь позами. Потом был жуткий шок от омуля с душком. Хорошая рыба для девочки с Сахалина – это огромная рыбина, жирная, красная, и непременно с икрой. А тут показывают мелкую рыбёшку, про которую мне почему-то говорят: «Это деликатес». Я чувствую, что это не селёдка, но воняет страшно. Я долго не могла есть этот омуль, но к копчёному привыкла.

– Какие ментальные различия ещё удивили?

Каждая мастерская индивидуальна и передаёт
личность художника

– То, что никто не болтает в автобусе и не улыбается. Сибиряки – люди замкнутые, достаточно суровые. А потом пришли зимние морозы и я поняла, почему Сибирь столетия назад стала местом каторги. На Сахалине сильные ветра, там влажно, но таких морозов нет. Но со временем я полюбила зиму, мне нравится зимнее солнце. Мы с Иркутском долго друг к другу приглядывались, он меня не принимал, я его тоже. А потом город в сердце пророс семечком серебристого тополя. И я почувствовала Иркутск, время иркутское, прошлые века города. Я никогда не задёргиваю шторы на окнах, лишь при сильном солнце. И я постоянно вижу Иркутск, он ко мне в окно идёт, и я  к нему стремлюсь. И это чувство очень интимное, личное.

Жить без кожи

– Сегодня ты известный в городе художник, всё сложилось. Но есть масса тех, у кого не получается. Почему у одних происходит, а у других нет?

– Люди делятся на два типа – победители и побеждённые. У всех в жизни бывают неудачи, трудности, нет ни одного, кого не били, не колотили, у кого не было житейских проблем. Всё зависит от того, что ты будешь дальше делать. Тебя побили, ты валяешься в пыли и обвиняешь всех в своих неудачах, ты – побеждённый. Вторая модель – тебя побили, так же валяешься, но  начинаешь движение, встаёшь и идёшь дальше, всё, ты – победитель. Надо вставать и идти, что бы ни случилось. Это касается всех профессий, потому что бьют всех, кроме сверх­удачливых. Заставить себя двигаться – самое трудное. 

– А как же бьют в вашей профессии?

– Например, художник написал картину. А увидит ли кто-нибудь эту картину? А какова  реакция публики? А потом что с ней станет? У нас нет нормированного рабочего дня, нет зарплаты, соцгарантий. Мы постоянно работаем. Вот я сейчас сижу, на твои пальчики смотрю и думаю – как бы я их нарисовала? Моё искусство – это часть меня, и это не просто профессия, а образ жизни, тип мышления, особенность восприятия. И ты очень открыт в своих работах. Как будто стоишь в поле, на тебя сильный ветер дует, и никуда не спрятаться, и ты ничем не защищён, ты таков, какой ты есть. Поэтому художников надо беречь, они сами по себе восприимчивы, у них кожи, брони нет. Всё воспринимается близко к сердцу, болезненно, и мир видится особым зрением  – в малейших нюансах и оттенках. Вот такой трудный дар.

– Если обратиться к теме «художник и деньги»: вот был Ван Гог, у которого порой не было денег даже на холсты и краски, а сегодня его полотна продают за миллионы евро. 

– Но он-то не в курсе! Поэтому моя любимая фраза: «Хотелось бы при жизни». Кто придумал, что художник должен быть голодным? Это глупость. Голодный человек будет думать о еде, о том, чтобы накормить детей. Он, конечно, будет рисовать, потому что художник не может не рисовать. 

– Сегодня в Иркутске у художника есть возможность зарабатывать? Иметь столько денег, чтобы их было достаточно для содержания себя, семьи?  

– Как правило, многие преподают. Кто-то продаёт работы, кто-то нет, это нестабильно. А есть хочется каждый день, и каждый месяц нужно платить за квартиру. Поэтому мы преподаём, создаём дизайн помещений, делаем полиграфические заказы – словом, как нынче модно выражаться, оказываем услуги населению. Есть заказы – делаем заказы, нет  –  выкручиваемся. Город не слишком большой, рынок не сильно крепкий. 

Художник работает в техниках карандашной и перьевой графики

«Какая я счастливая, что у меня есть это место»

Мастерская для художника – и большая удача, и производственная необходимость. Сами иркутские художники называют городские точки, где расположены мастерские, кустами –  куст на Российской, куст на Фридриха Энгельса, куст на Уткина. Яна Лисицина улыбается: «Я до сих пор иногда сижу и думаю, какая я счастливая, что у меня есть это место». Мастерская художника – это обычно закрытая территория, это келья, куда не приходят без спроса. В любой мастерской много, на первый взгляд, странных вещей, собранных хаотично и беспорядочно. Но всё это – объекты для творчества, части натюрмортов, которые рано или поздно будут отображены в красках, графике, на офортах. И бесполезно спрашивать, зачем художнику старая швейная машинка:

– Мы же рисуем всё. У художника в мастерской всегда много предметов, это естественный натюрморт­ный фон. Всё функционально, по делу, а не потому, что я сильно люблю собирательством заниматься. Вот и прялку старую друг принёс, нам часто приносят и дарят странные вещи. Недавно звонит ещё один товарищ – аккордеон пропадает. Мы с Василием  (мужем. – Авт.) и аккордеон будем рисовать. Ну а как же без натюрмортов?

В мастерской много старых отреставрированных вещей – столы, комоды, шкафы. Всё это подобрано, подарено, и всему дана вторая жизнь. Что-то требует лёгкой реставрации, внешнего облагораживания, а что-то собирается буквально из кусков. Наличник старого деревянного дома века начала ХХ века был принесён целиком. С него сняли краску, ошкурили, и сегодня он, увы, напоминает об общей иркутской беде – уходе (навсегда!) деревянного Иркутска:

– Мы так пытаемся спасти кусочки города. Шли мимо сгоревшего разобранного дома, а наличник этот буквально на гвозде висел, но он был целым. Василий его снял, почистил, покрыл лаком, поставил. Это Иркутск, который мы теряем. Мы детям уже сказали: потом всё в музей передадите. 

Большой стеллаж (под потолок) с книгами. Зеркала в разных рамах, в том числе и старинных. «Охота на крокодилов» Рубенса на холодильнике. Часы Сальвадора Дали (правда, не на ходу). Буфет, подаренный парикмахером Александром Копейкиным. В нём когда-то мышь дырочку прогрызла, но это уже история буфета. Сейчас он красный, красивый стоит и радует глаз.

Свет для художников играет особую роль. Потому две люстры – это не просто освещение, это тоже своего рода экспонаты. Тяжёлые, кованые, они сделаны руками отца Яны – Юрия Егоровича Красикова. Второй абажур, связанный макраме, освещает стол для чаепитий. Это предмет из детства: когда семья полностью перебралась на материк, в контейнере был и этот красный абажур. А любая вещь из детства – это твоя связь с мамой и папой, твоим родом, с тем временем, когда деревья были большими. 

Офортный станок в мастерской появился, когда Яна Лисицина начала плотно заниматься офортами. Искусство офортов появилось ещё в XVI веке, его практиковали многие художники.

– Вот металлическая доска, матрица, она покрывается лаком. На лаке художник и рисует. Потом металл опускается в кислоту, которая протравливает рисунок. На доску наносится краска, сверху накладывается лист бумаги. И всё это прокатывается под сильным давлением станка. Так появляется оттиск. 

Сейчас Яна больше увлечена уникальной графикой. В октябре в Союзе художников планируется выставка, посвящённая Году литературы:

– Я хочу выставить «Прогулки с поэтами». У меня есть три любимых поэта – Бродский, Цветаева и Тарковский. Сейчас рисую Цветаеву. Это техника карандашной графики. Если что-то пойдёт не так – можно вмешаться резинкой, но есть риск «замылить» рисунок. Что касается перьевой графики, она более деликатна, в ней уже ничего исправить нельзя. Если масляную краску можно перекрыть, то здесь при любой ошибке ты просто берёшь новый лист и начинаешь заново. Графические работы многослойной перьевой техники трудоёмкие, их не может быть много. Но я обычно чётко понимаю, что нужно делать на листе, образ формируется заранее. И наступает некий контакт, когда уже сам образ начинает мне диктовать, «вести» руку.  

Шестой этаж, высота птичьего полёта. И город как на ладони. И неисчерпаемое вдохновение от города. На окне – небольшая изящная подзорная труба. А в развилке тополя живёт ворона Пульхерия:

– Она за мной следит, я за ней. Пульхерия пытается взять меня на нервы – время от времени летит строго в центр моего окна, чтобы почти перед самым стеклом резко свиражировать вверх. Ещё есть голубь Прохор. Вообще-то за окном стоит кормушка для синичек, они скромные – по одному зёрнышку берут и улетают. А потом прилетает взлохмаченный грязный Прохор и начинает бомбить эту кормушку. И так почти каждый день. Ну а весной и летом у меня цветы цветут. И их никто не видит, кроме меня, птиц и ангелов, снизу людям они незаметны. Но этого вполне достаточно, ведь кто ещё поможет художнику? Только птицы и ангелы…