На сцене квадратный станок — помост, на котором и строятся почти
все мизансцены. Интересно то, что зрители будут располагаться тут же, на сцене, вокруг
этого помоста, буквально в полутора метрах от актеров. Это даст совсем другие
ощущения для зрителя, нас не будет разделять, как обычно, рампа сцены. Мы будем так
близки, что, возможно, разглядим даже цвет глаз у актрис. На сцене дом Бернарды и ее
пятерых дочерей, взрослых, на выданье, в которых кипит горячая испанская кровь, зовет
плоть, но, по местным законам, они вынуждены носить траур, не снимая его 8 лет, по
умершему отцу, не показываясь на глаза ни одному мужчине. Дом за высоким забором,
укрыт от постороннего глаза. И никто не видит, какие тайные слезы проливаются там,
внутри. А внутри назревают такие страсти и взрывоопасные брожения, которым
обязательно нужен выход из этой закупоренной «банки». И если накопившимся эмоциям
и чувствам все же нет выхода, то взрыв неизбежен.

В спектакле заняты восемь актрис, восемь красивых женщин! Каждая играет трагедию
собственной жизни, но не конечность ее, а надежду. Как и положено женщинам юга
Испании, они страстны, порывисты, горячи, темпераментны. Их поступки порой
безрассудны, потому что живут они сердцем, большая часть из них. И самая непокорная,
восстающая против нелепых запретов и предрассудков, идущих еще из средневекового
мракобесия, — Адела. Режиссер отдает ей первенство среди остальных, вынося ее имя в
заглавие спектакля.

Спектакль насыщен страстью, которая электризует даже воздух. Восемь распрямленных
спин, восемь вздернутых вверх гордых голов с трепетно-тонкими ноздрями. Их руки —
это ветви испанских ив, их ноги — туго натянутые струны. Их талии гибки и изящны.
Каблуки их туфель четко отбивают ритм, как пульсирующий нерв.

— Девочки, делаем псиссу…

— Они должны здесь, как перекати-поле, валяться…

— Нужно силой духа вызывать, а не голосом…

— Эти подныривают, эти подходят сверху!

— Твои руки парализованы текстом!

— Кто там у вас воду мутит? И т. д. и т. п.

Человеку непосвященному язык такого общения покажется непонятным, а
между тем это обыкновенные замечания, которые делает режиссер Геннадий
Шапошников актрисам по ходу репетиции. Сам режиссер со стороны похож на большого
орла, взлетающего из-за своего режиссерского столика с раскинутыми руками-
крыльями. Он «подлетает» к помосту, «вытанцовывая» нужную мизансцену, мысль,
состояние — в зависимости от задачи, и актрисы, как маленькие птенцы, благодарно ее
«заглатывают». Я не отрицаю их мастерства и опыта, конечно, они все в разной степени
уже мастеровиты и опытны. Речь идет о том, что с началом каждой новой работы актеры,
доверяя режиссеру, становятся на короткое время его детьми. Они идут за ним, любят его,
слушают, внимая всем замечаниям. Наблюдая за репетицией, я переживала, что в
очередной раз, порывисто «взлетая» из-за своего стола к актрисам, он случайно снесет его
руками-крыльями и опрокинет вместе с чашкой, пьесой и всем, что на ней стоит.
Но нет,
несмотря на порывистость и резкие движения, у режиссера все гармонично и культурно.
Нет никаких опрокинутых столов, все рассчитано до малейшего взмаха.
Все цельно, все собранно, все замечательно. В таком летящем порыве он не может видеть
себя со стороны, но это зрелище захватывает, это отдельный спектакль! К сожалению,
зрители его никогда не увидят, режиссерские репетиции «умрут» в актерах, а вместо
этого родится новый спектакль, конечный итог всех, прожитых режиссером жизней за
каждого персонажа.

— Перерыв! — объявляет громко режиссер, и все разлетаются со сцены, прошуршав
длинными юбками. Остается хореограф Ирина Сафронова.
Подхожу к ней, интересуюсь
успехами актрис по части танцев.

— Девочки очень податливы, очень радуют. Танец фламенко — сложный даже для
профессиональных танцовщиц, но если много работать, может быть и великолепный
результат. Они репетируют и многого уже добились, я ими довольна,
и в финале зрители
увидят…

Но не будем раскрывать всех секретов. Скоро премьера, и публика сама сможет
оценить все достоинства постановки.

Режиссер между тем вновь продолжает репетицию, и я вновь погружаюсь в выстроенный
им мир.

У каждого спектакля — своя история. И всякий раз театр обнажает, обозначает для зрителя
какие-то болевые вопросы через ту или иную пьесу, а у нас, зрителей, есть возможность
увидеть и повод порассуждать. Приглашаю и вас к диалогу с театром.