Евгений Александрович Евтушенко ушёл после тяжёлой болезни, которая не смогла его удержать рядом с докторами почти до последнего часа – дух побеждал физическую немощь, поэтому и стала возможной его последняя, прощальная, поездка по стране. В том числе в Зиму, в том числе в Иркутск.

Он практически ничего не написал про Иркутск, ощущая себя сразу после «паренька со станции Зима» гражданином Вселенной. Но его «сибирскость» была и брендом, и декларацией, но и принципом.

В нашем городе его любят, как своего, и то, что мэр даст его имя иркутской библиотеке, – хорошее и справедливое решение.

У каждого свой Евтушенко… Он важен для меня, хотя и не был любимым поэтом. Но первое, что я прочитал о «сталинщине» в художественной литературе в конце 1970-х годов, – глава «Большевик» в его поэме «Братская ГЭС». Это оттуда:

Мой мальчик, не забудь вовек об этом:

сменяясь, перед ленинским портретом,

меня пытали эти суки светом,

который я для счастья добывал!

Поэта оценивают современники и потомки. Потомки – по лучшему из написанного. И им есть из чего выбирать.

Все знают песню на стихи Евгения Евтушенко «Серёжка ольховая». Но это очень короткий вариант стихотворения, а полностью оно – сильнее. И в дни прощания – особенно.

Ольховая серёжка

Посвящается Джейн Батлер

Уронит ли ветер

в ладони серёжку ольховую,

начнёт ли кукушка

сквозь крик поездов куковать,

задумаюсь вновь,

и, как нанятый, жизнь истолковываю

и вновь прихожу

к невозможности истолковать.

Себя низвести

до пылиночки в звёздной туманности,

конечно, старо,

но поддельных величий умней,

и нет униженья

в осознанной собственной малости –

величие жизни

печально осознанно в ней.

Серёжка ольховая,

лёгкая, будто пуховая,

но сдунешь её –

всё окажется в мире не так,

а, видимо, жизнь

не такая уж вещь пустяковая,

когда в ней ничто

не похоже на просто пустяк.

Серёжка ольховая

выше любого пророчества.

Тот станет другим,

кто тихонько её разломил.

Пусть нам не дано

изменить всё немедля, как хочется, –

когда изменяемся мы,

изменяется мир.

И мы переходим

в какое-то новое качество

и вдаль отплываем

к неведомой новой земле,

и не замечаем,

что начали странно покачиваться

на новой воде

и совсем на другом корабле.

Когда возникает

беззвёздное чувство отчаленности

от тех берегов,

где рассветы с надеждой встречал,

мой милый товарищ,

ей-богу, не надо отчаиваться –

поверь в неизвестный,

пугающе чёрный причал.

Не страшно вблизи

то, что часто пугает нас издали.

Там тоже глаза, голоса,

огоньки сигарет.

Немножко обвыкнешь,

и скрип этой призрачной пристани

расскажет тебе,

что единственной пристани нет.

Яснеет душа,

переменами неозлобимая.

Друзей, не понявших

и даже предавших, – прости.

Прости и пойми,

если даже разлюбит любимая,

серёжкой ольховой

с ладони её отпусти.

И пристани новой не верь,

если станет прилипчивой.

Призванье твоё –

беспричальная дальняя даль.

С шурупов сорвись,

если станешь привычно привинченный,

и снова отчаль

и плыви по другую печаль.

Пускай говорят:

«Ну когда он и впрямь образумится!»

А ты не волнуйся –

всех сразу нельзя ублажить.

Презренный резон:

«Всё уляжется, всё образуется…»

Когда образуется всё –

то и незачем жить.

И необъяснимое –

это совсем не бессмыслица.

Все переоценки

нимало смущать не должны,

ведь жизни цена

не понизится

и не повысится –

она неизменна тому,

чему нету цены.

С чего это я?

Да с того, что одна бестолковая

кукушка-болтушка

мне долгую жизнь ворожит.

С чего это я?

Да с того, что серёжка ольховая

лежит на ладони и,

словно живая,

дрожит…

И, кстати, читайте газеты!