Девятый круг. Записки смертника
Памяти жертв политических репрессий
Сегодня, в День памяти жертв политических репрессий, мы начинаем большой совместный проект с Государственным музеем истории ГУЛАГа (г. Москва) по публикации рукописи воспоминаний политического заключённого – журналиста «Восточно-Сибирской правды» Валерия Ладейщикова. Впервые она будет опубликована в полном объёме.
Валерий Александрович пришёл в нашу газету после освобождения и полной реабилитации, но мы посвящаем эту серию публикаций как его памяти, так и памяти большей части журналистского коллектива «Восточки» 1937-1938 годов, сгоревшего в беззаконном огне сталинских репрессий.
Рукопись воспоминаний В.А. Ладейщикова хранится в Государственном музее истории ГУЛАГа (г. Москва), а её электронная копия – в фонде Международного института социальной истории (г. Амстердам).
* * *
Валерий Александрович Ладейщиков родился 25 января 1914 года в городе Лысьве Пермской области в семье заводского служащего.
После окончания девятилетки работал на мехзаводе, затем в местной газете «Искра». Осенью 1933 года стал студентом Уральского политехнического института (Екатеринбург). В июньскую ночь 1935 года был арестован органами НКВД, осуждён за антисоветскую агитацию к семи годам лагерей и направлен на Колыму.
С мая 1936 года, когда пароход «Невастрой» прибыл в бухту Нагаева, начались 20-летние мытарства Валерия Ладейщикова в колымских лагерях. За участие в группах сопротивления Бориса Грязных и Елены Владимировой (в 1942 и 1944 годах) дважды был приговорён военным трибуналом к высшей мере наказания. В первый раз приговор был заменён 10 годами строгорежимных лагерей, во второй – 15 годами каторжных работ.
Наказание отбывал в самом страшном каторжном лагере – на руднике Бутугычаг.
Когда Ладейщикова приговорили к расстрелу первый раз, он симулировал сумасшествие и около двух лет провёл в психиатрическом отделении Центральной больницы Севвостлага.
После смерти Сталина осенью 1954 года был освобождён от каторги и направлен ссыльнопоселенцем в Омчакский район.
Летом 1956 года после освобождения из ссылки выехал в Иркутск. Работал на строительстве первой ГЭС на Ангаре, а после реабилитации – в областной газете «Восточно-Сибирская правда».
С осени 1969 года жил на Кубани – в городе Белореченске.
Имел сына, дочь и внуков. Скончался в июне 2001 года.
Девятый круг. Записки смертника
Семь кругов насчитал Алигьери,
Но, упорно считая шаги,
Не видал: за железною дверью
Есть восьмой и девятый круги.
Часть первая. Юность.
День первый – и последний.
Ясный июньский вечер 1935 года. Завтра последний зачёт – по сопромату, и, сдав его, можно считать себя студентом уже третьего курса Уральского политехнического института. Сижу над изгибом балок.
Неожиданно приехала Нина с подругой – будущие геофизики из госуниверситета:
– Прости, захотела повидаться.
Идём на Каменные палатки под озером Шарташ – одно из любимых мест студенческой молодёжи. Здесь, среди вековых сосен, одна на другую причудливо нагромождены плиты выветрившихся пород.
Возвращаемся, когда в окнах общежитий Свердловского студенческого городка, отпылавших закатом, загорается свет. А в иных уже и гаснет – завтра рано вставать. Провожаю Нину с подругой до трамвая. Вернувшись в свою комнату общежития, заканчиваю расчёт и эпюры, возвращаю соседу логарифмическую линейку и ложусь в постель.
Сразу же проваливаюсь в сон. Но, кажется, сплю совсем недолго. Просыпаюсь от неясного шума в комнате. Голос коменданта и двух или трёх неизвестных. Лёгкое, но настойчивое прикосновение к плечу:
– Ладейщиков, вставайте!
Предъявляют ордер на обыск, на арест. Роются в тумбочке, под матрасом, где ещё? Небогата обстановка в студенческом общежитии. В тумбочке у меня лежит газета февральских дней 1917 года. При виде её глаза неизвестного загораются охотничьим азартом:
– Ваша?
Заносит в протокол: «Распишитесь».
В комнате живут семеро студентов. Берут троих – Виктора Маркова, Гаврю Филиппова и меня. Предупреждают:
– Возьмите с собой вещи.
Кладу в студенческий портфелик полотенце, мыло и зубную щетку.
– Наденьте хотя бы пиджак.
Зачем? К вечеру, ну завтра, я же вернусь домой. Произошло какое-то нелепое недоразумение.
Над городом уже занимается рассвет. Вспоминается мой стих, опубликованный (единственный) в альманахе «Рост (потом он станет «Уралом»):
Восход над городом вставал
Такой застенчивый и зыбкий,
Что застыдился б и упал,
Когда бы город не встречал
Его восторженной улыбкой
Из тысяч окон и дверей…
И ещё:
Машина несётся сквозь город.
Всё ближе, ещё поворот…
Любимая спит и не слышит.
В городском пруду струятся и плывут сосны. Больше всего меня беспокоит Нинина гребёнка в пиджаке. У неё была привычка встряхивать головой, гребёнка падала на землю, и Нина сунула её ко мне в карман. Спросят: «Чья?» – и придётся врать. Не люблю! Машина останавливается во дворе какого-то тёмного здания. Железная дверь, ступени вниз. Ещё дверь, маленькая комната, «личный досмотр»…
Лишь через годы я начну сознавать, что то был последний день «свободный» в моей вольной жизни. И первый – в ряду долгих лет неволи.
Но где же диверсанты?
Но в те минуты меня одолевали иные мысли. Вот я, советский студент, нахожусь в двух-трёх шагах от спецкорпуса ГПУ, в котором, разоблачённые доблестными питомцами Железного Феликса, сидят агенты мирового империализма – шпионы и диверсанты. Как должно вести себя с ними? Разговаривать – или же на всё отвечать гордым презрением?
Но меня уже вталкивают в небольшую камеру на троих. Первый, кого я увидел, был устремившийся ко мне светловолосый парень в голубой майке.
– Из политеха? – спросил он и протянул руку: – Сашка Сокольский.
Напор был так велик, что и я протянул свою:
– Из политеха.
Недавно в Свердловске проходили городские соревнования, и нам выдали спортивную форму – каждому факультету своего цвета. У нас, энергетиков, была голубая майка с чёрным воротником и обшлагами. У Сашки – тоже голубая, но с белым воротником.
– Цветных металлов, что ли? – не совсем соображая, куда попал, спросил и я.
– Точно, цветных. А за что тебя? – по-прежнему бил прямой наводкой Сашка Сокольский (наша группа в военном отношении была артиллеристы).
– Чушь какая-то! Понимаешь, недоразумение…
– Пятьдесят восьмая, десять, – промолвил третий в углу, по виду инженер или педагог. Тоже не похожий на диверсанта. Я с негодованием обернулся к нему, но только сказал:
– Ладно… Я почти всю ночь не спал. До обеда не будите.
Лёг на обтянутую парусиной койку и заснул.
Вечером меня вызвали на допрос.
– Старший следователь Сааль, – представился белобровый тяжеловес с бритой головой и четырьмя «швалами» в петлицах (позже узнал – занимается штангой в своём обществе «Динамо»). – В соответствии с Процессуальным кодексом… обязан в течение семидесяти двух часов предъявить вам… Вы обвиняетесь по статье 58, пунктам 10 и 11, Уголовного кодекса.
– А что это?
– Поясняю: антисоветская агитация, проводимая группой. Признаёте себя виновным?
Вскакиваю:
– Да какой же я контрево…
– Сидите. Вначале все так говорят. У нас ещё будет время разобраться.
В камере меня ждали с нетерпением. Известно, радио нет, газет – тоже. Единственная весть – новичок с воли.
– Ну как?
– Вы правы, – без особого энтузиазма отозвался я. – Пятьдесят восьмая.
Упорно думаю: за что? Революция не отнимала у меня ни фабрик и заводов, ни поместий. Родился я 25 января 1914 года на Лысьвенском заводе на Урале. Отец Александр Иванович – заводской служащий, мать Павла Семёновна – домохозяйка, воспитывающая трёх сыновей и дочь. Фамилия наша значится в летописях Господина Великого Новгорода. èèè
После разгрома Новограда царём Иваном ушли на Урал, клавший крестное целование на верность Великому граду. Звались Иванами и Михайлами. Прапрадед работал мастером на кричной печи у князя Шаховского, прадед – прокатчиком у графа Шувалова и его наследников, к которому завод перешёл как приданое за дочерью Шаховских. По линии матери – в девичестве Подвинцевой – род шёл от казаков из крепости Чусовские Городки, где хаживал Ермак. Словом, империалистов в нашем роду не было. Правда, отец служил во всех армиях, которые были в 1914–1920 годах на Урале и в Сибири: в царской армии и Красной Гвардии, в колчаковской и снова в Красной Армии. У него был отличный почерк, и он писарем прошёл все войны, ни единого разу не выстрелив. Шёл, куда мобилизовывали. Наград не имел, но за службу в белой армии взыскивали до самой смерти.
Детство моё прошло на улице Набережной у пруда, в Заречье, где стоял дедовский дом. Дед Иван Михайлович звался «посессионным» – государевым крестьянином-мастеровым, кому и платил подать. Как все коренные уральцы, кроме работы на заводе имел и землю, пахал и сеял. До конца двадцатых годов Лысьвенский завод летом, в страду, на два месяца останавливался. Не знали на домах и замков, разве что на амбарах. Вот такие были диковинные порядки.
Заречье, босоногая вольница. Оно многое мне дало с его неписанными законами чести, добра и справедливости. Начиная с простого – лежачего не бить, шибаться до последнего камня. А кончились – стоять под их градом, но не бежать…
В Заречном была четырёхклассная школа, расположенная в доме с садом бывшего управляющего заводом. Поговаривали, что в войну в его подвале расстреливали людей. Мы лазили туда через окна – было жутко и интересно. Семилетку и девятилетку я заканчивал уже «в городе», куда мы переехали.
Умер Ленин. Траур, скорбь. В глазах взрослых читали: «Как будем жить без него?» Выжили. И не раз потом, когда уходил новый «Вождь», слышались эти «как» и «кто заменит»? Верно, так уже не раз бывало в истории. Детство как детство. Вырывали друг у друга горн и барабан – каждому хотелось быть первым. Вот и я рос активистом. Вначале – пионером и звеньевым, председателем пионерского форпоста, объединявшего отряды школы. Потом – комсомольцем. Дружно «заболевали» всем классом каждым новым делом. То днями сражались в шахматы, то начинали рисовать – «просто красками», а затем и маслом.
В седьмом классе – в ту пору вырастали раньше – всем классом заболели театром. Постоянного театра в Лысьве в те годы не было. Труппы формировались на год, два. В одной из них нашлись два пожилых актёра, муж и жена, которые помогли создать нашей школе-семилетке драмкружок. Они же шили и костюмы, помогали делать декорации, светлая им память. Поставили пьесы «Бедность не порок» А. Островского (я играл, ох, Митю), «Женитьбу» Н. Гоголя, современную пьесу. Выступали даже с утренниками в здании театра. А потом гордились, что на «наши деньги» школа смогла помочь бедным.
Как-то в школу пришёл ещё один энтузиаст из местной газеты «Искра» (она жива и поныне) – Адольф Ваккер. Несмотря на зимнюю пору, одет он был в лёгкое пальтишко, на ногах – калоши, привязанные верёвкой, чтобы не спадали. Сказал, что «Искра» станет выходить уже три раза в неделю, не как прежде – наклеиваться на стену. Нужна помощь. Грамотёшка её авторов невысока, подписываются «Рашпиль» и «Зубило». А мы – народ грамотный. Вызвались помогать трое. Дали мне выправить заметку об одном прогульщике. Ох и разделал же я его! «В ту пору, как страна кипит в размахе созиданья на лесах первой пятилетки, находятся люди, которые своим несознательным отношением к труду льют воду на мельницу классовому врагу», – и так далее. Ответственный секретарь газеты Борис Грязных, взглянув на моё творение, произнёс: «Ну что ж, пойдёт». В ночь, когда печаталась газета, мы с Толькой Новиковым прильнули к стёклам типографии. Войти не решались. Росли стопки печатных листов, а в них – наши заметки.
Но утром, придя в редакцию (мы учились во вторую смену), я не нашёл в газете своей разгромной статьи. Пошёл к Грязных.
– Как нет? – удивился тот. И показал: под рубрикой «Рабкоровские письма» стояла и «моя» заметулька в пять строк о прогульщике.
Ранней весной 1930 года наш девятый класс досрочно выпустили – в стране вводилось десятилетнее образование. Последние дни доживала ещё биржа труда. Но кому нужны мы, 16-летние разнорабочие? Помог райком комсомола. Наша тройка друзей-товарищей – Толька Новиков, Илюха Каторгин и я – поехала было в Пермь поступать в индустриальный техникум (был зимний набор). Ответили: «Подрастите, рабочий стаж накопите».
Помог райком комсомола – взяли на завод учениками настройщика станков. Первые дни шли со смены чумазыми, в спецовках – знай наших. Первая получка – пять рублей (за несколько дней). Грохнул о стол:
– Держи, мама!
А мама и плачет и смеётся.
А на третью купил свой первый костюм по талону ударника за 35 рэ. Мастер ушёл в отпуск – заменил его.
Но поработать на заводе довелось лишь полгода. По просьбе редакции райком комсомола решил направить меня в «Искру» заведующим сектором рабочей молодёжи. До того вёл его задарма. Понравился настырностью, к тому же Писарева и Герцена читал. Узнав о том, я ушёл в подполье. Изловил в заводской столовой секретарь райкомола Лебедев:
– Ты почему не в газете?
– Но, Саша, у меня же совсем нет жизненного опыта. Надо повариться в рабочем котле.
– А я, думаешь, хотел быть секретарём? Оттрубил четыре года на флоте, собрался учиться. А мне говорят: поезжай в Лысьву секретарём. Я было, как ты, на дыбы, а мне: «Или клади на стол комсомольский билет». Вот и я тебе говорю: или – или.
На утро я как штык был в «Искре». Проработал там три года, знал и сельскую жизнь – ездил с выездной бригадой на хлебозаготовки, на уборку урожая. Стал заведующим «взрослого отдела», окончил заочно рабфак.
Заметный след в культурной жизни Лысьвы оставили выпускники Московского педагогического института Борис Шабалин, издавший к тому времени повесть «Расплата», Екатерина Бобрышева, сестра редактора «Комсомольской правды», и Анастасия Коротаева. Их распределили к нам преподавать литературу в только что открывшемся индустриальном техникуме.
Они влили свежую струю в жизнь литкружка, а затем и городского литературного объединения. После отъезда москвичей его ответственным секретарём (была такая структура) стал я.
На совещаниях и семинарах в Свердловске (тогда была единая Уральская область) сдружился с другими молодыми литераторами, особенно с поэтами Борисом Ручьевым и Михаилом Люгариным из Магнитогорска, Николаем Куштумом (Санниковым) из Златоуста. УралАПП, как и иные родственные ему организации «генсека Леопольда Авербаха», усиленно занимался «одемьяниванием литературы» (мы горько вздыхали – не вышло бы обеднения), призывал ударников в литературу, требовал регулярных отчётов и сводок.
Мы подняли бунт, обратившись с открытым письмом к литературным организациям Урала, и правление УралАППа (Андреев, Панов и другие) загремело прежде, чем вскоре рухнул и сам кремнёвый РАПП-ВАПП. Нас троих, Ручьева, Куштума и меня, пригласили в Свердловск – на выбор в «аппарат» или журнал (альманах) «Рост». Мы с Борисом отказались: молоды. Оба потом загремели в лагеря.
Ещё одно из ярких воспоминаний тех лет – смерть Маяковского. Поразило: такой столп жизнелюбия!
