*
* *

Цветущий
луг становится аптечной
травою, что не очень-то и лечит;
вдыхавший утро юноша беспечный

в мужских летах выплевывает
вечер.
Вот и с моим участьем
разыгралась
трагедия сближения с итогом:
уже прожито больше, чем
осталось
еще прожить, и, видимо, намного.
Но, в истину хранящей середине
доселе ни черта не понимая,
как древний грек, я восклицаю
ныне,
что знаю то, что ничего не знаю.
Одно достиг я слабым мозгом
глины:
костер, для нас являющийся
благом,
в глазах горящей в оном
хворостины
является безумием и адом.
Я не настолько храбрый и
отважный,
чтоб в смертный час суметь
расхохотаться,
ведь умирать невыразимо
страшно!
Но, может быть, еще страшней
рождаться.
Не вечны мы. Поскольку не
извечны,
от неизбежности, увы, отбиться
нечем.
Вдыхавший утро юноша беспечный

в мужских летах выплевывает
вечер.

*
* *

Я не
ведал про погост,
в свите Музы пел о лете,
о любви людей и звезд…
Слишком поздно я заметил,
что над жизнью молодой
распластался в небе мглистом
месяц — коршун золотой,
месяц — ястреб серебристый.
На глазах у журавлей,
почему-то безразличных,
из возможных всех ролей
мне досталась роль добычи.
Но, отчаянной гурьбой
тополей покинув кроны
и закрыв меня собой,
жизнь мою спасли вороны.
Эти птицы — как секрет,
сфинксы в черном оперенье,
из которых льется свет,
не фиксируемый зреньем.
Полагаюсь на одних,
относясь к другим с опаской,
мы нередко тех других
опасаемся напрасно.
Те ж, кто клятвы нам дают,
часто нас в беде бросают;
нас не черти предают
и не ангелы спасают.

*
* *

Назвать
твою любовь великой —
никак, по сути, не назвать.
Узнать тебя в иконных ликах —
по сути, вовсе не узнать.
Стеля себя, себя роняя,
как Бог Отец, и Сын, и Дух
меня повсюду охраняет
твоей любви лебяжий пух.
Когда мне жизнь в степи устроят

полночной вьюги соловьи,
меня спасительно накроет
лебяжий пух твоей любви.
Когда судьба меня накажет,
столкнув на камни с облаков,
я упаду на пух лебяжий —
на вездесущую любовь.
Когда на взрыде или всхлипе
я испущу уставший дух,
взамен земли меня засыпет
твоей любви лебяжий дух.