В издательстве «Иркутский писатель» в серии «Русский
смех» готовится к изданию книга Анатолия БАЙБОРОДИНА
«ДИВО. Народные байки, потешные сказы». Цветное, красочное,
сувенирное издание, включающее 30 художественно-графических
иллюстраций в народном лубочном стиле. В книге собраны
сибирские народные байки, таежные побаски, потешные
сказы, писательские случаи. Книга готовится по инициативе
Союза писателей России и главного управления сельского
хозяйства Иркутской области. Предисловие начальника
ГУСХ Николая Эльгерта. Сегодня мы предлагаем вниманию
читателей один из рассказов этой книги.

Над хребтами, словно тихая вода в таежной бочажине,
выстоялась теплая, синеватая ночь, и серебристым ликом
сиял сквозь кедровые вершины молодой ядреный месяц,
и желтовато посвечивали звезды. От сухостойного лиственя,
что, взметнув ветви к небу, раскорячился посреди заболоченной
пади, качнулась сутулая тень… Медведь… Парни затаили
дыхание, а бывалый таежник прилег у заросшей брусничником
трухлявой валежины, приладив на нее карабин, и стал ловить
медведя на мушку. Тень снова качнулась к лиственю, приникла…
Вот сейчас… сейчас таежную темень и тишь порвет запальчивый
выстрел…

* * *

Плавно выскальзывая из глухих полустанков, электричка
уносила нас в байкальские кедрачи, и мы, матерые орешники-промысловики,
сквозь отпахнутые окошки жадно вдыхали терпкий можжевеловый
дух, крякали от услады и поминали былое.

— А помнишь медведя… — ухмыляясь и по-кошачьи лукаво
жмурясь, напоминал я своему деревенскому приятелю Маркену
Шлыкову, и тот, хоть и был в малолетстве варнак варнаком,
по которому бич плакал денно и нощно, так по-девичьи
смущался, так жарко краснел, что на задиристом носу
растоплялись и таяли конопушки, а щеки по-девичьи рдели.

Маркен укрощал смущение, посылал меня туда, где Макар
телят не пас, а потом мы с ним ржали, наперебой вспоминая
таежные азартные дни и ночи.

Тогда впереди у нас маячила последняя школьная зима,
и летом, по деревенской приваде и нужде, мы с Маркеном
зашибали копейку, чтоб к сентябрю справить обновы, —
пошли женихаться, форсить. Потели на лесопосадках, мокли
и мерзли на рыбалке, пилили и кололи дрова в лесу, косили
сено для совхоза, глотали пыль, стоя с вилами по бокам
бункера на допотопном хлебоуборочном комбайне «Сталинец»
и много еще чего робили, получая медные гроши. Самый
же навар и азарт вышел (вернее, мог бы…), когда мы
тушили вместе с парашютистами-пожарниками таежный хребет.
Слава Богу, стояла тишь, не дул верховик, и огонь выжигал
мох, который, впрочем, погасил лишь затяжной ливень.

Табарились мы на сухом взлыске у изножья хребта, а чуть
ниже балаганов отпахивалась широкая приболоченная падь,
поросшая высоким голубичником, а ближе к ручью — густым
смородишником. На сухоту и горе нам, созревшим бычкам,
среди парашютистов-пожарников водилась спелая, ладная
деваха, в которую мы с Маркеном втрескались по самые
наши лопушистые уши. Не жизнь пошла, — томительная,
сладостная каторга, тем более деваха, — звали ее Саша,
— учуяв, что мы с Маркеном сохнем по ней и скоро будем
звенеть, как два сухостойных листвячка, стала нас дразнить,
раскачисто похаживая мимо нас, игриво косясь синеватыми
русальими глазами. А загрубелые парни парашютисты, не
выбирающие выражений, те и вовсе изводили, прозывая
женихами и запоздало выясняя, подросли у нас женилки
или пока табачок на раз понюхать. Я страдал от веселых
издевок, а Маркен, который за матюжкой сроду в карман
не лазил, посылал их подальше, чем пуще ярил скучающих
парней.

А тут еще вечерком забрались мы в смородишник возле
сладко и дремотно бормочущего ручья, и только стали
лакомиться спелой ягодой, как слышим, от табара плывет
к нам задорный Сашин голос. Поет деваха, да что поет:

Пароход белый беленький,

Черный дым над трубой,

Мы по палубе бегали,

Целовались с тобой…

И загустелой кровью ударила в наши шальные головы блажь:
вот бы с этой Сашей побегать на палубе… А голосок
все ближе и ближе, а вот уже рядом с нами затрещали
сучки, и мы с Маркеном присели в смородишнике, затаились.
Саша, продираясь сквозь ирник, надыбала широкую застойную
бочажину, кинула на кочку полотенце, и не успели мы
с Маркеном и глазом моргнуть, как она тут же стянула
с себя пропотевшую байковую рубаху, ловко вызмеилась
из брезентовых штанов и вскоре предстала пред нашими
одичалыми глазами во всей своей девьей наготе. Все случилось,
как в молодом горячечном сне, как в сказке, где лебедь
сбрасывает птичье оперение и оборачивается девицей-красой
долгой косой. И пока она, разметав по плечам каштановые
волосы, оплескивала себя водой, мы с Маркеном обморочно
следили за ней, боясь шелохнуться, спугнуть наваждение.

В тот вечер наш пожарный отряд до поздних звезд пел
возле веселого костра, — у Саши случились именины,
и старшой, бывалый мужик, по этому случаю плеснул в
наши алюминиевые кружки жгучего спирта.

Сырая тяжесть сапога,

Роса на карабине…

— горланили парашютисты-пожарники лужеными глотками,
и от их рева испуганно осыпались в голубичную падь мелкие
звезды —

Кругом тайга, одна тайга,

И мы посередине…

Олений след, медвежий след

Вдоль берега петляет.

Потом захмелевший Маркен, у которого на диво всей деревни
водилась гитара, надсадно рвал струны и протяжно скулил
в ночи, сжирая распаленными зеленоватыми глазами румяную
от спирта и костра именинницу:

Я пишу стихи по ночам в тиши,

В каждой строчке только точки,

После буквы «л».

Ты поймешь, конечно, все,

Что я сказать хотел…

Сказать хотел, но не успел…

Мне казалось, будто я попал на изюбриный гон или косачиный
ток… И Саша, как мне чудилось, поваживала в сторону
Маркена влюбленным взглядом, отчего я смекнул, что мне
надо смириться, отступить… Куда уж мне до Маркена
с его гитарой?! К тому же, приятель, словно подслушав
мои страдания, внушал:

… Но случится, что он влюблен,

А я на его пути,

Уйди с дороги, таков закон,

Третий должен уйти…

Но уйти должен был, конечно, я, а посему сквозь наволочь
хмельных слез я и прощался с девушкой… Уже за полночь
старшой с грехом пополам угомонил отряд, и парни неохотно
расползлись по чернеющим балаганам. Но прежде чем улечься
на пихтовый лапник, Маркен еще скрадывал из балаганного
лаза, как Саша мыла чашки возле костра, как забиралась
в свою девичью светелку, — шалашик, крытый голубым
парашютом.

* * *

Мы еще болтали, беспокойно ворочаясь в пьянящей пихтовой
духоте, и перед блажными глазами оживала Саша, улыбаясь
краями припухших губ, заманчиво поглядывая сквозь томную
тень ресниц; потом я, кажется, сморился, и на самой
меже сна с щемящей горечью понял, что кончилось мое
детство, вышло все, что впереди влекущая, но тревожная
и опасная юность; и я тихонько, по щенячьи заскулил,
напевая себе:

Пусть всегда будет солнце,

Пусть всегда будет небо,

Пусть всегда будет мама,

Пусть всегда буду я…

Так и уснул в слезах… И вдруг просыпаюсь, потому что
слышу громкие возбужденные голоса на таборе, слышу выстрелами
— треск сучьев. Но больше всего меня всполошило то,
что куда-то исчез Маркен. Куда?.. Смутно догадываясь
куда, я выбрался из балагана, подошел к пыхающему в
небо искрами, разживленному костру, где уже гуртился
весь наш пожарный отряд, настороженно озираясь по сторонам.
Саша, видимо, уже в который раз, торопливо, взахлеб
пересказывала, как медведь, задрав полотняную стенку,
влез в ее бесполую палатку, и будто увидела она жуткую
морду, и так завизжала, что медведь с перепугу убежал…
И тут один востроглазый парень приметил, как от угрюмо
чернеющего среди пади сухого лиственя качнулась тень.

— Медведь! — утробно прошептал парень.

И можно было в медведя поверить, — хозяйнушко уже гостил
на таборе, когда мы, прихватив топоры и лопаты, залив
воду в резиновые заплечные сидорки, увалили в хребет
гасить мох. Медведь своротил продуктовую палатку, перемял,
переворошил харчи, сожрал печенье и даже умудрился выпить
полдюжины банок сгущенного молока.

Старшой, который уже тискал ложе карабина, тут же прилег
возле трухлявой валежины и стал целиться в медведя.
И случилось бы страшное, если бы я тут же громко не
сказал, что ночью куда-то пропал Маркен.

Над мхами и валежинами повисла недобрая тишина.

— А-а-а, так вот какой медведь ночью шараборил в Сашиной палатке…
— смекнул старшой, потом затейливо матюгнулся. — А
если бы выстрелил в сукина сына?! Но, мля, ежели еще
случится эта ваша… медвежья любовь, — выпру. Что,
молоко на губах осохло?!

Парни, весело бурча, пошли доглядывать предрассветные
сладкие сны.

Едва рассинелся край неба над восточным хребтом, мы
с Маркеном, наскоро скидав в поняги свое некорыстное
шмутье, прихватив гитару, тихонько улизнули с табара,
подальше от греха и смеха, — благо, что ведали тропу
из медвежьего укрома в село. Мы брели к восходящему
солнцу… мы, сломя голову, бежали в нашу хмельную и
певучую, непутную юность.