Заместитель редактора Юрий Никонов попросил меня написать о герое Гражданской войны, который воевал в дивизии Чапаева. Дал домашний адрес его вдовы. И вот я захожу в маленький домишко на улице Грязнова. Половину комнаты занимает побеленная русская печь, а вокруг неё носятся наперегонки маленькие дети – кто ползком, кто бегом. Да с такой скоростью, что невозможно понять, сколько их. Пытаюсь объяснить вдове цель своего прихода. Реакция у неё странная. С обиженным видом женщина вдруг спрашивает: «А почему тебя прислали? Гена мог бы и сам написать». Я в недоумении: о каком Гене речь? Вдова чапаевца оказалась тёщей корреспондента «Восточки» Геннадия Бутакова. Детей у него, кстати, не так уж много – четверо. А в ползунках по полу тогда носилась на четвереньках наперегонки с братьями маленькая Василинка – долгожданная дочка Геннадия Бутакова и его жены Катерины.

«Сами мой кабинет покинете, или мне за шиворот вас выкинуть?!»

Ещё одно воспоминание осталось у меня о Бутакове тех лет. Как-то я сильно поругалась со своим начальником – заведующим отделом советского строительства и быта Петром Ленем. Он дал мне задание написать об администраторе ресторана «Интурист», которая стала лучшей по профессии, а я отказалась. Встретилась с ней, взяла интервью, а писать не стала. Только вот объяснить мотив толком не смогла. Сказала Петру, что она мне «просто не нравится», «у неё нехороший взгляд», «наверное, ворует». Кстати, её действительно вскоре посадили, интуиция меня не подвела. Но тогда шефа мои объяснения не устроили, он настаивал. Я осталась при своём мнении и покинула кабинет, хлопнув дверью. Бутаков, как секретарь партийного бюро редакции, пытался нас помирить. Делал он это аккуратно и с юмором. Мне, например, напомнил, что Маша Троекурова оставляла для Дубровского письма в дупле дерева. И поинтересовался, как я собираюсь передавать свои тексты заведующему на подпись. Я сказала, что вариант с дуплом дуба меня вполне устраивает: буду класть заметки в секретариате в ячейку нашего отдела с пометкой «П.М. Леню».

Бутаков вообще не любил ссоры, старался избегать конфликтов. По характеру, как мне кажется, наш редактор был мягким, компромиссным человеком. «Старичок, успокойся», – говорил он тихим, вкрадчивым голосом, когда кто-то при нём начинал «выступать». А если наезжали на него, нередко уступал. Но, когда вопрос казался ему принципиальным, он превращался буквально в скалу. Никого из нас редактор в обиду не давал никогда, и тому было множество примеров. Иногда смешных. Как-то явился ко мне в кабинет герой критической публикации и спросил с ехидцей, сколько мне заплатили за то, чтобы я выставила его в статье таким негодяем. Я велела ему закрыть дверь с другой стороны, он отказался. Пришлось выйти из-за стола, взять его за шкирку и выпроводить из кабинета. Минуты через три позвонил Бутаков: «Зайди». Естественно, у него уже сидел обиженный мною посетитель. «Людмила Фоминична, товарищ вот уверяет, что вы применяли к нему силу, хватали за шиворот. Это ведь неправда?» «Почему же, – пожала я плечами. – Чистая правда. Применяла, хватала. Ну не люблю я, когда меня во взятках обвиняют». «Во взятках?! – воскликнул шеф. – Кого?! Бегагоину?!» И вежливо спросил посетителя: «Сами мой кабинет покинете, или мне за шиворот вас выкинуть?!» Правда, когда наглец вышел, Геннадий Михайлович поворчал на меня немного: мол, драться было всё же не обязательно.

Была ещё смешная история в то время, когда действовал сухой закон, введённый Михаилом Горбачёвым. Я летала в Москву в командировку, и дочка коллеги, Светланы Верещагиной, передала со мной посылочку для мамы. В аэропорту при досмотре меня спросили, что я везу в бутылке. «Шампунь», – сказала я. Это ведь было время тотального дефицита, и из Москвы мы возвращались, нагруженные не только колбасой и конфетами. В чемодане у меня действительно лежали хорошо упакованные бутылочки шампуня. Про посылку для Светланы я вообще забыла. Меня заставили открыть багаж. В пакете, перевязанном красивой лентой, оказалась бутылка из-под коньяка без заводской упаковки. Что в неё налито, я, естественно, ответить не смогла (потом узнала, что зять передал Светлане грузинскую чачу). Короче, был составлен протокол о нарушении антиалкогольного законодательства, и по приезду мне пришла повестка из Октябрьского райотдела милиции. Начальник милиции Пётр Ковальчук смотрел на меня с сочувствием. Предупредил, что вынужден реагировать на «сигнал», потому что канцелярия его зарегистрировала. Положено сообщить об инциденте в райком партии. А это грозит мне исключением из рядов КПСС. И обком, органом которого была наша газета, милиция тоже должна информировать о случившемся. То есть из газеты меня тоже, скорее всего, погонят.

Борьба с пьянством велась тогда нешуточная. Но Ковальчук, с которым мы были давно знакомы (ведь именно я освещала деятельность милиции), нашёл не такой болезненный для меня вариант. Обещал направить «телегу» в редакцию с требованием принять меры. А моя задача – договориться с Бутаковым, чтобы он меня наказал: выговор влепил, лучше строгий.

Легко сказать – договориться с Бутаковым! «Выговор за нарушение антиалкогольного законодательства?! Да я тебя даже пьяной ни разу не видел! Скажи своим ментам, чтобы они преступников лучше ловили, а не к журналистам цеплялись со всякой ерундой!» – бушевал редактор. «Да что ж вам выговора жалко, что ли?!» – возмущалась я, в свою очередь. Кое-как уломала его тогда.

Против сталинского постановления

Спасать меня Бутакову приходилось не раз. Был случай, когда он, отстаивая меня, чуть не лишился должности. Всё началось с того, что я написала маленькую заметку, буквально строк 100. Она называлась «По чинам и честь». До сих пор не понимаю, почему она вызвала такую бурю эмоций и у власть имущих, и у простых читателей. Заметка, если в двух словах, была о том, что в областной центр поступили японские видеомагнитофоны, их выменяли на лес и уголь. Но достались эти дефицитные товары не лесорубам и не шахтёрам, а «отцам города» – так я назвала партийных и советских чиновников. И фамилии счастливых обладателей первых в городе видаков указала. Написано всё это было легко и весело. Бутаков, когда читал, хохотал до слёз. Не знал, что скоро ему станет не до смеха. Но сначала всё шло, как обычно. Геннадия Михайловича пригласили на заседание бюро горкома КПСС, в повестке которого было обсуждение критической публикации «Восточно-Сибирской правды». Бутаков попросил своего заместителя Олега Баснина сходить вместо него, а мне велел тоже поприсутствовать и осветить мероприятие в газете. Я села в последнем ряду и включила новенький диктофон (это был, само собой, тоже дефицит в те времена, «доставала» его редакция в Облпотребсоюзе через письменную заявку).

Совещание походило на трагикомедию. Оказалось, что в список получателей видеомагнитофонов втёрлась фамилия партийного чиновника, который в глаза этого дефицита не видел. Вместо него за товаром в «Торговый комплекс» пришёл некто в тёмном пальто и шляпе, назвался его фамилией и, получив видеомагнитофон, скрылся в неизвестном направлении. Пострадавший возмущался. Остальным было смешно. С места подняли начальника областного Управления торговли Александра Третьякова и потребовали признаться, кому он сплавил дефицитный товар. Тот сказал, что не назовёт фамилию, даже если ему пригрозят увольнением. Все поняли, что видак ушёл в Москву, в союзное Министерство торговли. «Что будем делать? Газете надо ответить!» – бросил клич председатель Комитета народного контроля Анатолий Тимофеев.

И тут вдруг встаёт одна партийная функционерка и тычет в меня пальцем: «Нас записывают!» Что после этого началось! Меня вытащили с задних рядов «на сцену», и первый секретарь горкома партии Виктор Ковшаров велел мне немедленно отдать диктофон. Я заартачилась: «Не имеете права! У вас нет санкции. Буду жаловаться прокурору». Попыталась даже засунуть диктофон в вырез кофточки, но вещица, увы, оказалась недостаточно мала для этого (это ж были первые модели, довольно громоздкие). Мне пригрозили, что заберут диктофон силой, если не отдам по-хорошему. Олег Баснин выскочил из зала и прикрыл меня собой с криком: «Не трогайте её, я всё в блокнот записал, о чём вы тут говорили!» Ну понятно, чья взяла. После моей угрозы пожаловаться прокурору встала прокурор города Альбина Ковалёва и повторила требование. Баснин, повернувшись ко мне, зашептал: «Отдай, всё равно отберут. Я тебе обещаю, мы об этом напишем в газете». Я послушалась.

На следующее утро Бутаков, едва я появилась в редакции, буквально на меня накинулся: «Что ты опять натворила? Никуда тебя послать нельзя, вечно скандал устроишь!» Оправдания он не слушал. Успокоился, только когда Олег Баснин описал ему всю сцену в деталях. Выяснилось, что в час ночи Бутакову домой позвонил первый секретарь обкома КПСС Василий Иванович Ситников и потребовал немедленно уволить меня за злостное нарушение партийной дисциплины. Нарушила я (это не шутка) постановление 1937 года, подписанное Сталиным, в котором говорилось, что все партийные заседания являются секретными. Мне потом рассказали, что после того, как мы с Басниным покинули собрание, партийцы долго ломали головы над тем, как им выйти из щекотливого положения и избежать очередной сатирической заметки в газете. И ночью подняли с постели первого секретаря обкома.

Сейчас всё это кажется забавным, но тогда было не до смеха. Особенно Бутакову. «Не бойся, – сказал он мне. – Уволить тебя обком не в силах, это можно сделать только приказом редактора. И я уже объявил Ситникову, что увольнять никого не собираюсь. А вот меня из бюро обкома партии, пожалуй, погонят». Это означало, что ему придётся также освободить кресло редактора газеты, которая, напоминаю, была органом обкома КПСС. Олег Баснин своё обещание вроде бы выполнил, материал о том заседании написал. Но так аккуратно, что из него невозможно было понять, что там творилось на самом деле. И тогда я написала сама. Хлёстко и честно. Очередная моя заметка называлась «О пользе гласности». Но Бутаков отказывался её ставить. «Восточка» тогда выходила ежедневно. И каждый вечер мы с ним договаривались, что заметка пойдёт в номер. А утром я брала газету в руки и узнавала от дежурного, что редактор снял мой материал в последний момент.

«Ты меня, наверное, презираешь, но я боюсь всё потерять. Не знаю, как поступить. Ещё есть надежда, может, всё обойдётся», – грустно говорил он мне. Позвонила секретарша Ковшарова, велела забрать диктофон, с которого стёрли перепугавшую партийных чиновников запись. Я отвечала, что делать это не собираюсь. «Кто забрал у меня имущество, нарушив закон, тот пускай мне его и возвращает с извинениями», – отрезала я и услышала смех на другом конце провода. Диктофон в конце концов привёз редактор городского выпуска Толя Рослов.

Но наступил момент, когда Бутакову пришлось решиться на поступок: заметка «О пользе гласности» была опубликована накануне заседания бюро обкома КПСС, в повестке которого был вопрос о поведении редактора «Восточно-Сибирской правды». Всё шло к тому, что Геннадия Михайловича должны были на том заседании лишить членства в бюро.

И всё же эта история оказалась со счастливым концом. Гласность действительно сослужила нам тогда добрую службу. Коммунисты и беспартийные дружно встали на защиту газеты. Ветераны, возмущённые поведением номенклатуры, написали обращение в ЦК КПСС, в Иркутск была направлена партийная комиссия Центрального комитета. Горожане грозили организовать пикеты. Функционерам стало не до нас, пришлось о своей подмоченной репутации беспокоиться. Помню, в редакцию целыми днями звонили читатели и хвалили меня за смелость. А мне было ужасно стыдно. Легко ведь быть смелой за спиной редактора, который, рискуя своей работой, взял удар на себя. Вот тебе и компромиссный человек…

«Хватит изображать из себя Леха Валенсу»

Сказать, что Геннадий Михайлович любил «Восточку», – ничего не сказать. Газета, редакция – в этом была вся его жизнь. У нашего редактора было одно ценнейшее качество: он принимал и любил нас, журналистов, такими, какие мы есть – со всеми нашими странностями и закидонами. И был очень чутким, сразу улавливал малейшие перемены в настроении каждого из нас. Как-то зашла к Бутакову в кабинет, а он так странно посмотрел на меня и спрашивает: «Люда, что у тебя случилось? Что-то серьёзное?» Мне рассказывать не хотелось, хотя я действительно переживала тогда тяжёлые времена в семье. «С чего вы взяли?» – поинтересовалась я. Он пожал плечами: «Ты в мой кабинет всегда дверь ногой открывала и с порога начинала ругаться. А теперь так прилично себя ведёшь, не к добру это. Хорошо хоть, что не стучишься, прежде чем войти, а то насмерть бы меня перепугала».

Я и правда по молодости была довольно напористой, и Геннадий Михайлович с этим мирился. Чтобы не вступать в затяжные споры, он обычно быстро со мной соглашался. В редакции это знали и иногда просили меня выступить в роли адвоката, когда надо было Бутакова на что-то уговорить. Он ворчал: «Хватит Леха Валенсу из себя изображать» (это был, если кто не помнит, глава польского профсоюза, отстаивавший интересы народа). Но позволял себя уговорить. Порой я и сама, безо всяких просьб, ходила к шефу за решением корыстных вопросов. Признаюсь в этом без стыда, поскольку просила за других. И мне удавалось добиться для кого-то – прибавки к зарплате, для кого-то – разовой материальной помощи.

Нам вообще сильно везло с руководителями. Во главе «Восточки», сколько я помню, всегда стояли люди, преданно любившие газету, ценившие каждого автора, уважавшие наше право на собственное мнение. Помню, как Геннадий Михайлович готовил себе смену, перед тем как уйти на пенсию. Своему заместителю Александру Гимельштейну он постоянно внушал, что мы, как люди творческие, имеем право быть обидчивыми, показывать характер, и обходиться с нами надо всегда очень бережно, не рубить с плеча. Наш нынешний главред этим советам следует безукоснительно.

«Восточку» удалось отстоять

На долю Бутакова – редактора, а потом и главного редактора «Восточки» – выпали очень сложные времена. Когда началась перестройка, коллектив раскололся на две половины. И Геннадий Михайлович оказался меж двух огней. Помню, как на партийных собраниях от него требовали объяснений, почему газета меняет курс. Особенно буйствовал Костя Житов, корреспондент сельхозотдела. «Пусть редактор встанет и расскажет нам о своих взглядах», – изрекал он сурово. Геннадий Михайлович вставал и рассказывал. В то время коммунистическая партия оставалась ещё руководящей и направляющей силой советского общества, и никто на этот постулат не покушался. Бутаков честно признавался, что он за гласность, за малую родину и да – за частную собственность, но только в сфере обслуживания. Сейчас это кажется смешным, но наши взгляды на самом деле менялись постепенно. Однако и эти отступления от привычного партийного курса выводили ортодоксальных коммунистов из себя. Пока шло собрание, они поднимали Бутакова несколько раз – и он всё повторял и повторял эти свои пассажи про малую родину и частную собственность в сфере обслуживания. Как-то после собрания я столкнулась с Костей не на шутку, хотя в общем-то была с ним дружна. Как и Бутаков – они с Катериной к Житову относились как к сыну, тот был в их доме своим человеком. Но эти нападки на партсобраниях стали меня уже доставать. «Отвяжись от Бутакова! Он имеет право на собственное мнение!» – потребовала я от Константина. И тот кинулся на меня чуть ли не с кулаками. «Ах, ты его, предателя, защищаешь!» – вопил он. Мы тогда слегка подрались. Слегка – потому что нас быстро разняли.

Когда наша компания решила выйти из партии коммунистов, Бутаков попросил немного повременить. «Подождите меня, – сказал он. – Сейчас не время. Мы можем потерять газету». И мы ждали, потому что понимали: «Восточка» остаётся органом обкома КПСС, и беспартийному редактору возглавлять её не позволят. Нам удалось отстоять «Восточку». И никто при этом не пострадал – каждый остался при своих взглядах и пристрастиях. В чём Бутакову не откажешь, так это в толерантности. Политические убеждения, как и разногласия по всем остальным вопросам, никогда не влияли на его отношение к журналистам, оценку нашего творчества.

В годы, предшествовавшие уходу Геннадия Михайловича на пенсию, мы как-то особенно сдружились. Было много тепла в наших отношениях. Мы отмечали вместе все дни рождения и праздники. Бутаков помнил огромное количество стихов – мог читать их по памяти часами. И у него был изумительный голос. Он знал, какую песню любит каждый из нас. Для меня всегда исполнял «Виноградную косточку» Окуджавы. А потом мы дружно затягивали его любимую «Стоит над горою Алёша». До сих пор слёзы наворачиваются, когда её слышу. Что ж, о Бутакове я могу рассказывать и рассказывать… Он так и остался для меня и, думаю, для многих, с кем он работал, родным человеком. Как остаётся для нас родной газета, которую он много лет возглавлял.