Что делать, мучился я, разыскивая и не находя в третьих
рядах своих книжных полок роман Николая Гавриловича
Чернышевского «Что делать?».

Моя дочь нервничала и ворчала: через пару дней ей
предстояло пересказывать содержание сего сочинения, а оно не
то что не прочитано — до сих пор не найдено.

«Что делать?» — всплескивала она своими ручками,
подобно тому, как всплескивала ими героиня Николая
Гавриловича, согласно его демократической прихоти
заступившая на бессменное дежурство в многовариантном, но
навечно утопическом российском сне.

«Что делать?» — замирал я всем сердцем, безрадостно
поминая, насколько, в сверхпрыщавый период своего
отрочества, был измучен сим сновидением, ныне при
загадочных обстоятельствах исчезнувшим из моей библиотеки.

Отчаявшись отыскать нужный том, не ведая, что делать
далее, но желая во что бы то ни стало защититься от нападок
дочери, я принялся бранить как самого Николая Гавриловича,
так и его сочинение.

Скверно написанное, оно, по моему разумению, должно
быть давным-давно изъято из школьной программы.

Для того чтобы не быть голословным, я раскрыл еще
никем не замыканного Розанова и зачитал: роман
Чернышевского «…написан свежо, ярко, молодо, с верою в
дело. Но, в сущности, и в свое время был уже стар,
археологичен, не интересен».

На другой странице, заводя речь о том, что все
выдающиеся люди проживают как бы один-единственный
возраст, и, согласно сему соображению, определив
Добролюбова как навечно сорокатрехлетнего, а Белинского —
как не старше двадцати трех, Василий Васильевич Розанов
приковал Чернышевского к двадцатидевятилетнему возрасту:
«всю жизнь точно 29…».

«Но Розанова мы не проходим, — обрадовалась за меня, но
огорчилась за себя моя десятиклассница, — поэтому что делать
без того, которого мы проходим, то бишь без
Чернышевского?»

Судя по всему, весь «мыслящий пролетариат» моего
собрания, представленный бывшим аристократом Рахметовым
и революционно мыслящими «новыми людьми» Кирсановым,
Лопуховым и Верой Павловной, заодно с их фаланстерами и
снами, оказался присвоенным кем-то из моих ученичков: взяли,
попользовались и не вернули.

«Что делать?» — обернулся я на жену.

«Что делать, что делать? — передразнила она меня. — Не
тратя времени, идти в «Букинист» и выкладывать энную сумму за
любое издание своей любимой книжки «Что делать?».

Если бы жена занималась сочинительством романов, она
бы наверняка обучила разумной жизни не только меня, но и
всех нынешних Чернышевских: действительно, сочинение,
некогда писанное в одиночной камере Петропавловской
крепости, на беду многих поколений российских школяров,
недостаточно хорошо потерянное недостаточно поддавшим
Некрасовым, наличествовало в букинистическом магазине аж в
нескольких вариантах.

Глянув на цены, я не только ахнул, но и огорчился:
потребная сразу многим книжка стоила в одном случае десятку,
а в другом — всего-навсего два с полтиной.

Здесь мое отношение к Николаю Гавриловичу разом
переменилось: в свое время его книжка «Письма без адреса»
мне, неучу, нечто объяснила. В его романе «Что делать?» есть
страницы, писанные даже славно, а коли говорить о его героях,
то они, при всей их искусственности, вошли — не вытравишь — в
плоть и кровь российского читателя.

Поэтому: что делать, коли книга, без коей десятки
поколений российских ребятишек даже не догадаются
задуматься о нашем мироустройстве, ценится сегодня менее
трамвайного билета?

Поэтому: кто виноват в том, что навечно вписанный в
нашу изначально мучительную реальность роман
Чернышевского стоит много меньше последней книжки
Пелевина, сложенной абы как — беспардонно кавээнисто и с
примитивным, на уровне стенгазеты, перетолмачиванием
лучшего из китайских фантастов Пусунлина?

Вопросы, конечно, один нелепее другого, однако разве
возможно сравнивать с мятущейся Верой Павловной, с не так
давно, опять же из-за дочери, вконец разорившими меня
девочками и мальчиками, абы как сконструированными папой
Карлой на дешевой «Фабрике звезд»?

Да если Розанов прав и Николаю Гавриловичу
Чернышевскому навсегда не более двадцати девяти, то в таком
разе фабриканту Карле, как и всем его рукодельным
ребятишкам, — не более семи.

Причем катастрофически навсегда.

Коли вспомнить еще и о том, что всякий текст, который
доносят до нас наши певуны, стоит им немыслимых
денег, то дело и вовсе плохо.

За одно нынешнее «муси-пуси» требуется выложить
примерно столько же денег, сколько на то, чтобы издать
двадцатитысячным тиражом далеко не самую скверную из
русских книжек «Что делать?».

И это при том, что моя жена чуть ли не каждый день
пытается уверить меня, будто жизнь наша катастрофически
дорожает.

Спасибо Чернышевскому, дождавшемуся меня в нашем
букинистическом.

С его помощью я, наоборот, обнаружил, насколько наше
настоящее, а следовательно, и будущее, потрясающе
подешевело.

Та революция, о которой не смели мечтать даже
большевики, свершилась: за «муси-пуси» — состояние, за «Что
делать?» — два с полтиной, отчего большая часть нашего
населения как по богатству, так и по разуму — на уровне
первоклашки.

И потому — не спрашивайте меня, что делать.