Здравствуй, читатель
Евгений Александрович Евтушенко ушёл после тяжёлой болезни, которая не смогла его удержать рядом с докторами почти до последнего часа – дух побеждал физическую немощь, поэтому и стала возможной его последняя, прощальная, поездка по стране. В том числе в Зиму, в том числе в Иркутск.
Он практически ничего не написал про Иркутск, ощущая себя сразу после «паренька со станции Зима» гражданином Вселенной. Но его «сибирскость» была и брендом, и декларацией, но и принципом.
В нашем городе его любят, как своего, и то, что мэр даст его имя иркутской библиотеке, – хорошее и справедливое решение.
У каждого свой Евтушенко… Он важен для меня, хотя и не был любимым поэтом. Но первое, что я прочитал о «сталинщине» в художественной литературе в конце 1970-х годов, – глава «Большевик» в его поэме «Братская ГЭС». Это оттуда:
Мой мальчик, не забудь вовек об этом:
сменяясь, перед ленинским портретом,
меня пытали эти суки светом,
который я для счастья добывал!
Поэта оценивают современники и потомки. Потомки – по лучшему из написанного. И им есть из чего выбирать.
Все знают песню на стихи Евгения Евтушенко «Серёжка ольховая». Но это очень короткий вариант стихотворения, а полностью оно – сильнее. И в дни прощания – особенно.
Ольховая серёжка
Посвящается Джейн Батлер
Уронит ли ветер
в ладони серёжку ольховую,
начнёт ли кукушка
сквозь крик поездов куковать,
задумаюсь вновь,
и, как нанятый, жизнь истолковываю
и вновь прихожу
к невозможности истолковать.
Себя низвести
до пылиночки в звёздной туманности,
конечно, старо,
но поддельных величий умней,
и нет униженья
в осознанной собственной малости –
величие жизни
печально осознанно в ней.
Серёжка ольховая,
лёгкая, будто пуховая,
но сдунешь её –
всё окажется в мире не так,
а, видимо, жизнь
не такая уж вещь пустяковая,
когда в ней ничто
не похоже на просто пустяк.
Серёжка ольховая
выше любого пророчества.
Тот станет другим,
кто тихонько её разломил.
Пусть нам не дано
изменить всё немедля, как хочется, –
когда изменяемся мы,
изменяется мир.
И мы переходим
в какое-то новое качество
и вдаль отплываем
к неведомой новой земле,
и не замечаем,
что начали странно покачиваться
на новой воде
и совсем на другом корабле.
Когда возникает
беззвёздное чувство отчаленности
от тех берегов,
где рассветы с надеждой встречал,
мой милый товарищ,
ей-богу, не надо отчаиваться –
поверь в неизвестный,
пугающе чёрный причал.
Не страшно вблизи
то, что часто пугает нас издали.
Там тоже глаза, голоса,
огоньки сигарет.
Немножко обвыкнешь,
и скрип этой призрачной пристани
расскажет тебе,
что единственной пристани нет.
Яснеет душа,
переменами неозлобимая.
Друзей, не понявших
и даже предавших, – прости.
Прости и пойми,
если даже разлюбит любимая,
серёжкой ольховой
с ладони её отпусти.
И пристани новой не верь,
если станет прилипчивой.
Призванье твоё –
беспричальная дальняя даль.
С шурупов сорвись,
если станешь привычно привинченный,
и снова отчаль
и плыви по другую печаль.
Пускай говорят:
«Ну когда он и впрямь образумится!»
А ты не волнуйся –
всех сразу нельзя ублажить.
Презренный резон:
«Всё уляжется, всё образуется…»
Когда образуется всё –
то и незачем жить.
И необъяснимое –
это совсем не бессмыслица.
Все переоценки
нимало смущать не должны,
ведь жизни цена
не понизится
и не повысится –
она неизменна тому,
чему нету цены.
С чего это я?
Да с того, что одна бестолковая
кукушка-болтушка
мне долгую жизнь ворожит.
С чего это я?
Да с того, что серёжка ольховая
лежит на ладони и,
словно живая,
дрожит…
И, кстати, читайте газеты!