Музыкальная энтропия 

Мне всегда казалось, что в филармонии, как в библиотеке, должно быть тихо. И эту тишину может нарушать только стройное звучание оркестра или пение солистов. Как бы не так. В Иркутскую филармонию стоит зайти примерно в полдесятого утра, чтобы узнать о настоящей рабочей атмосфере там. 

По коридору филармонии снуют люди, люди, люди – кто-то в руках держит нотную тетрадь, кто-то музыкальный инструмент в чехле, кто-то наполненный водой чайник. Те, кто с нотными тетрадями и инструментами, направляются в зал выступлений, те, кто с чайником, – в противоположную сторону. А потом с кружкой обратно. 

В оркестровой яме стоит какофония. Такого не услышишь в начале концерта, когда музыканты разыгрываются. Перед началом выступления зал полон зрителями, а перед началом этой репетиции в зале сидела только я. На меня музыканты особого внимания не обращали и занимались каждый своим инструментом. Настраивались скрипачи и альтисты, параллельно успевая болтать между собой, что-то наигрывал сонный контрабасист на краю сцены, а в её глубине громко свиристели флейты и трубили трубы. Методично бил по клавишам ксилофонист, одна из виолончелисток успевала допивать чай, в то время как на сцену подтягивались запоздавшие артисты. 

Сказать, что во время появления перед оркестром Илмара Лапиньша в зале воцарилась тишина, было бы неправдой. В оркестровой яме просто очень убавился звук. Зато когда дирижёр объявил название первой композиции для репетиции и взмахнул руками, какофония преобразовалась в музыку. 

– Игра оркестра – это, я думаю, самый высокоорганизованный одновременный коллективный труд в истории человечества, – эмоционально пояснял мне Илмар Лапиньш уже после репетиции. – Есть ещё, конечно, хор, но при пении не работает столько мозговых клеток, сколько их задействовано во время игры в оркестре. В хоре могут петь люди, которые немного поучились в музыкальном училище, и получать от этого удовольствие. А чтобы работать в оркестре, музыканты учились 15 лет. Потому что всем вместе очень сложно играть так, чтобы было красиво. 

Вечный студент 

Во время нашего разговора в закрытую дверь кабинета главного дирижёра иркутского оркестра постучали, и Лапиньш тут же сказал: 

– Да, Ирина Владимировна?

Дверь открылась, и одна из оркестрантов поинтересовалась о времени начала следующей репетиции. Когда она удалилась, я удивлённо спросила у дирижёра: 

– А как вы догадались, что это именно Ирина Владимировна?

– По стуку, – ответил тот, будто это само собой разумелось. 

– Ничего себе. Дирижёрский слух, уж точно!

– А что такое? Каждый человек же стучит по-своему. Нет, вы не отмечали? А, ну ладно. Ерунда. 

На самом деле это не ерунда – абсолютный слух, который и определил профессию Илмара Лапиньша. 

– У нас дома стояло пианино, и мама училась на нём играть, – рассказал дирижёр. – Сыграла два или три раза неправильно, я начал трясти кроватку и орать, что это не «соль», а «соль диез», что ты там играешь? 

– Сколько лет вам тогда было? 

– Пять лет. Просто у меня абсолютный слух. Аномалия. Я не виноват, мне бог его дал. 

В общем, лучше бы я молчал. Тогда у меня закончилось детство, и во двор я больше не выходил. 13 лет отучился в музыкальной школе по классу скрипки, потом пять лет в Ленинградской консерватории как альтист и три года как дирижёр. Ещё два года аспирантуры в Москве. В общей сложности учился 23 года. Так что образование у меня вроде как ничего.

– Просто какой-то вечный студент. 

– Ну да, а что? 

– Обывательский вопрос: как долго надо учиться технике работы с дирижёрской палочкой? 

– Сейчас появилось много людей, которые не учились дирижированию, но занимаются этим. Оркестр может принять такого дирижёра, если он авторитетен как музыкант. Такие люди – например, Давид Ойстрах, Ростропович – увлекают не дирижированием, а рассказом. Но смотрите, когда Ростропович уехал из Союза, он стал руководить Вашингтонским симфоническим оркестром. Работал с ним три года, а потом оркестр отказался продлевать контракт. Потому что Ростропович не был профессионально образованным дирижёром, всё было на уровне эмоций. Я сам играл под его руководством, и когда он рассказывал, музыкантам было страшно интересно. Но во время игры нужно было очень напрягать внимание, чтобы сделать то, что он просит. Это значит, что в оркестре постоянно повышен уровень адреналина. Но три года подряд на адреналине жить нельзя. 

 – Судя по вашим интервью, было несколько учителей, которые оказали существенное влияние на ваше становление как дирижёра. Первая из них – это преподавательница музыкальной литературы Маргарита Владимировна Туне.

– Маргариту Владимировну помнят все музыканты старшего поколения в Иркутске. Она ездила с иркутским оркестром по БАМу как ректор-музыковед. А у нас в школе она преподавала музыкальную литературу. Там был такой старый-старый электрический граммофон, на котором она включала всякую симфоническую музыку, и так интересно рассказывала, что всех, кто у неё учился, «подсадила» на эту музыку и оперу. Мы были фанаты.

Так вот, с Маргаритой Владимировной я общаюсь всю жизнь. Всегда, когда я приезжал в Ригу, звонил ей. Она жива и сейчас, ей 84 или 85 лет. Крайний раз я виделся с ней уже во время работы в Иркутске. Помню, тогда я ей говорил: «Как хорошо, что в своём возрасте я могу сказать: «Дорогая учительница моя!». Она ответила: «Что ты, Илмар, моя учительница ещё жива!». А её учительнице сейчас где-то 97 лет. Так что я ещё внучок и вообще могу не переживать. 

Это судьба 

Дирижёр Илмар Лапиньш – это обычный человек, только он руководит оркестром. А его жена Анна Львовна работает концертмейстером группы контрабасов. Так что на работу филармоническая семья едет вместе. С толпой спешащих иркутян Илмар Лапиньш едет себе в автобусе, а его сонные соседи даже не подозревают, наверное, что это – дирижёр и он руководит целым оркестром. 

А дирижёр выходит на остановке «Филармония» и заходит в одноимённое здание. Здоровается с кассиршей, с гардеробщицей – и дальше, в свой кабинет. В десять начинается репетиция с оркестром. Дирижёр появляется в зале, называет композицию для исполнения и взмахивает руками. Так уже целый год начинаются иркутские будни Илмара Лапиньша. 

Иркутск для него – «судьба», ещё год назад признался дирижёр корреспонденту «Иркутского репортёра». Именно сюда молодой Лапиньш впервые приехал в 1971 году на гастроли. С 1971-го по 1990-й он продирижировал здесь 39 концертов. А в 2009-м, восьмой год работая в Литве, он взмолился: «Хочу в Россию! Ну, например, в Иркутск!».

– По истечении года работы в Иркутске оправдался ли эпитет «судьбоносный» для вас?

– Я чувствую, что не ошибся с выбором, что я дома.

– Насколько сложно было вливаться в иркутский коллектив, становиться его руководителем? 

– Вы знаете, я вам скажу, и сложно, и легко. Вернее, так: и легко, и очень сложно. Потому что коллектив – это сто человек, у каждого есть своё мнение, и не считаться с ним нельзя. Я много играл в оркестрах как альтист. Даже в зрелые годы, после того как я 15 лет проработал дирижёром, мне случалось зарабатывать музыкантом. В 1990 году, когда я был главным дирижёром Югославского оркестра, в стране началась война. Мы с семьёй вынуждены были бежать оттуда. В России шла перестройка, оперные театры закрывались, и нас здесь никто не ждал, поэтому мы поехали в Австрию, в Вену. Как оказалось, нас никто особо не ждал и там, поэтому, чтобы кормить семью, мне нужно было играть в оркестре на альте и на рояле, и слава богу, что я всё это умел. Поэтому я всегда ставлю себя на место оркестра и не делаю другому то, чего не хотел бы себе. Другой дирижёр придёт, скажет: «Будет так и так, а иначе вон отсюда!». Я так не могу сказать. 

Трудности перевода 

Илмар Лапиньш может сказать оркестру: 

– Красиво, но не очень ярко. Давайте ещё разок. Пожалуйста, только «ми», самое начало!

Или может пропеть довольно приличным баритоном, подсказывая музыкантам нужную тональность: 

– Когда я здесь хочу показать «пьяно», скрипки начинают: «та-да-та, та-да-та!», а первые скрипочки вот так: «а-ра-ри-ра!». 

Может похвалить оркестрантов: 

– Вот если так сыграете, будет гениально. Последняя нота особенно хорошо получилась. 

Когда дирижёру очень нравится звучание какого-то инструмента, он успевает говорить «спасибо!» и чуть кланяться музыкантам. Но потом может вдруг прервать игру посредине, расстроенно спросив:

– Ну что это такое было? Уважаемые, не «та-та-та», а «та-та-та»!

В общем, непосвящённый на репетиции иркутского филармонического оркестра всё равно ничего не поймёт. 

– Наверное, больше всего вы придираетесь к скрипачам и альтистам, раз уж отдали обучению игре на этих инструментах восемь лет? 

– Нет, не только. Понимаете, так как я готовился к работе в оркестре, я много играл на разных инструментах. Был и джазовым пианистом, играл на саксофоне, на трубе, на кларнете, на бас-кларнете в профессиональных оркестрах. Так случилось, что я довольно много знаю. Во всяком случае, я знаю, чего не надо делать. 

– У вас не было метания между джазом и классической музыкой? 

– Было. Последний раз думал над этим выбором на первом курсе. Дело в том, что на дирижёрский факультет я поступал три раза. Первый меня не взяли, второй раз почти взяли, но не взяли, в третий всё-таки взяли. И, пока я не поступил, я много времени отдавал джазовой игре на фортепиано. И, представьте себе, только начал учиться дирижированию и стал понимать, что джаз нужно бросить, как вдруг приезжает из Тбилиси джазовый ударник по фамилии Новак, не помню его имя уже. И говорит, что есть джазовый коллектив, там певица Венера Майсурадзе, вот тебе тысяча рублей сейчас, а потом, как приедешь, ещё получишь. И, мол, езжай, деньги не надо отдавать – ну, знаете, грузинская щедрость. Я отказался, потом почти ночь не спал, потому что прощался с джазом. Нельзя сидеть на двух стульях и служить двум господам: быть джазменом и учиться дирижировать симфоническим оркестром. До сих пор очень люблю джаз и иногда что-то наигрываю, но звучит уже не так. 

«Ты же не латыш, ты русский»

Обычно репетиция Илмара Лапиньша с оркестром длится четыре часа. Потом он удаляется к себе в кабинет – разбирать рабочие бумаги, совершать деловые звонки.

– У меня запланировано ещё несколько рабочих встреч, например, в министерстве культуры. Сегодня последняя такая встреча будет где-то полдевятого. Да, я обычно занят до позднего вечера. Но, может, успею пообедать. 

– А чем вы любите заниматься, кроме работы? 

– Работой. Музыка – это стиль жизни. И хобби, и всё остальное.

– А выходные как отличаются от будней? 

Этот вопрос заставляет дирижёра задуматься. 

– В выходные я прихожу сюда заниматься бумагами, чтобы мне никто не мешал. И в Интернете ищу музыку, партитурки, ноты. Не скучаю. 

Однако день нашего интервью у Лапиньша был не совсем обычным – «сумасшедшим», как он выразился сам. «Но вам же чем сумасшедшее, тем лучше?» – уточнил он со знанием дела. Во-первых, прямо во время репетиции в этот день в филармонии была объявлена учебная тревога и всем музыкантам пришлось на время покинуть здание. А во-вторых, после возобновлённой репетиции Илмар Лапиньш давал пресс-конференцию по поводу закрытия 71 сезона филармонии и одновременно рассказывал о годе работы на посту главного дирижёра Иркутского симфонического оркестра. 

– Мы хорошо поработали в этот год, – считает дирижёр. – И будущий сезон у меня уже сделан, и на 2011–2012 годы почти. Что касается планов, я очень хочу, чтобы у оркестрантов поднялся жизненный уровень. И люди получали столько, чтобы не нужно было бегать по халтурам, а полностью отдавали себя музыке. Я никогда не забуду, как в первый раз выехал из Союза и был в Цюрихе на «Дон Жуане». Я сидел очень близко к оркестру и думал: «Что-то не так». А потом осознал: все музыканты были очень довольными. У них не было иных забот, они чуть-чуть разыгрывались, а параллельно разговаривали и шутили. Я сравнил это со своей работой в Казанском симфоническом оркестре: в то время главными темами были «ой, слушай, я колбасу сегодня отхватил!», – «А где?» – «А в том гастрономе!». Бытовуха просто заедала. А я хочу, чтобы артисты иркутского оркестра могли, когда приходят сюда, не думать о бытовухе. 

– Считается, что интерпретация музыки дирижёром зависит прежде всего от уклада жизни. Вы видите национальные латышские нотки в своей интерпретации, какие-то изменения в вашем понимании музыки, связанные с жизнью в Сибири? 

– В Латвии я никогда не работал. Мне даже мои друзья говорят: «Ты же не латыш, ты русский». Я говорю: да, наверно. Потому что латыши более закрытые. Они бы хотели быть открытее, но им воспитание не позволяет. Когда я пришёл к своему профессору дирижировать в первый раз, он сказал: «Да, Илмар, у вас хорошие мягкие руки, но с вашим лицом дирижировать не надо. С вашим лицом нужно играть в покер – никто не будет знать, какие у вас карты». Я очень долго ломал себя, чтобы стать таким, какой есть. 

А по поводу национального колорита могу сказать одну вещь. Есть актёры в театре, на которых публика ходит. Из-за чего? Потому что они очень эмоциональные, они могут увлечь публику. В оркестре то же самое. Оркестр может быть более эмоциональным и менее. Иркутский оркестр относится к первой категории. Это то, что по мне.

[/dme:img_group]