У моих соседей Ведерниковых — беда: по требованию своей подружки Яргайкиной
их младшая, Аленка, натаскала из родительской заначки нужные для этой
Яргайкиной суммы и таким образом лишила Володю и Наташу аж четырех
кровных тысяч.

Когда, вконец расстроенные таким положением, Володя и Наташа вознамерились
засудить эту четырнадцатилетнюю аферистку (ее взяли с поличным — через
меченые деньги), Яргайкина — мама, дабы во что бы то ни стало защитить свое
чадо, обвинила нашу Аленку во всех смертных грехах: и характера у нее, мол, нет,
и нужного стержня не имеется, и даже девичья гордость отсутствует.

То есть, если бы к своим тринадцати наша Алена догадалась обзавестись нужным
стержнем и достойным характером, она бы наверняка воспротивилась желаниям
Яргайкиной — младшей, в результате чего та не стала бы оттачивать свою харизму
на нашей Аленке, а семейный кошелек Ведерниковых остался бы нетронутым.
Согласно соображениям Яргайкиной-старшей во всем повинна Ведерникова-
младшая, согласно выводам старших Ведерниковых, стоит винить во всем
случившемся не кого-нибудь, а Яргайкину-младшую.

Я, разумеется, на стороне Ведерниковых, однако действия Яргайкиной-старшей
мне, хоть и, мягко говоря, неприятны, но понятны.

И потому, оставив на время своих добрых соседей, я возвращаюсь к тому дню
нашей жизни, который издавна и не без пафоса называется Днем защиты детей.
Обыкновенно отмечаемый нами в первый день июня праздник этот
— несомненно,
человеческий по сути и, без сомнения, советский по содержанию — перманентен,
что, конечно же, так же верно, как вчера — учение Карла Маркса, а сегодня —
Зигмунда Фрейда.

Однако, коли государство наше, стабильно переходящее от Дня космонавтики к
Дню Парижской коммуны, календарно озабоченное то защитой мелиораторов, то
энергетиков, то строителей, а то и работников сельского хозяйства, может
уделить нашим детям не более одного дня в году, то у нас, родителей, все
наоборот: мы, будучи бюджетниками или шахтерами, врачами или дворниками,
вынуждены стоять на защите своих чад не то что еженедельно, но и ежедневно, и
даже ежеминутно. Ибо на ребятишек наших, не успевших обзавестись характером
и не догадавшихся наработать нужную харизму, претендуют все разом: и
дворовые лидеры, и скверные школьные учителя, и неразумное телевидение, и
различного рода старшие и младшие Яргайкины. По этой причине мы — не
рассчитывая в сей ситуации ни на выходные, ни, тем более, на отпуска —
круглосуточно и бессменно пребываем в полной боевой готовности.

Увы мне и ах, но я могу позволить себе позабыть об этом лишь единожды в
году — именно 1 июня, в День защиты детей, ибо именно в этот день, внимая
ребячьим голосам, с раннего утра и до позднего вечера глядя на девчачьи пляски
и слушая мальчишьи дудочки и скрипочки, я чувствую себя в сии минуты более
чем защищенным от всех людских напастей: от скуки — раз, от печали — два, от
гордыни — три, от зависти — четыре, от глупости — пять.

Нынче — в качестве мэтра — я предстал пред такими из наших ребятишек, которые
оказались многажды умнее, но что самое главное — многажды светлее и чище
меня, грешного.

Ребятишки, которые заставили меня перечитать мою жизнь заново и, конечно же,
не без ужаса, — все как один сироты и калеки. Кто из них прикреплен к детдому
Тайшета, кто — Зимы, кто — Иркутска.

Некоторые из них не без труда поднимались на сцену сами, некоторых поднимали
на сцену их учителя.

Читали они сочинения тех, кого я люблю по стиху, и тех, кого числю в друзьях или
учителях: Пушкина, Маршака, Берестова, Граубина, Евтушенко.

Девятилетний Сашенька, которого привезли из Зимы, трепетно поддерживаемый
своей наставницей, читал евтушенковское «Людей неинтересных в мире нет».
При этом и лицо его, и голос представлялись мне ангельскими, а та интонация, с
какой он говорил обо всех людях всего земного шара, выказывала в нем такого
мудреца, который способен не только всех понять, но и всех простить.

Ах, как я был в ту минуту защищен!..

Ах, кабы мог сам Евгений Александрович слышать, как читает его юношеские
стихи его многомудрый земляк! Услышь он Сашеньку, наверняка разрыдался бы
заодно со мной и со всеми, кто случился в ту минуту в малом зале Иркутского
музыкального на славном конкурсе «Байкальская звезда».

И тут, внимая Сашеньке, Мариночке, Павлику и Вовочке, возращаясь через их
нежные голоса и мудрые интонации к тем, кого люблю и уже никогда и ни за что
не смогу разлюбить, я вспомнил, как и моя дочь, и моя жена, да и я сам прыгали
под потолок после того, как прочли первое в жизни Аленкино стихотворение: о
весне, апрельских лужах, солнечном зайчике.

Стихи были так хороши, настолько чисты и безукоризненны в своем приятии того
мира, который Аленка увидела, как мир Божий, что я решил снести их к Светлане
Асламовой, в ее славный «Сибирячок», но, чуть поостыв, приостановил себя,
решив дождаться новых Аленкиных стихов…

Увы, они не случились — не написались ею ни через месяц, ни через год, ни даже
через два.

Вместо стихов случилась беда, из-за которой каждый из нас и красив, и некрасив
по-своему: старшая Яргайкина в защите Яргайкиной-младшей, Володя и Наташа
— в своем праведном гневе, а я… я, наверное, в том, что, не дождавшись новых
Алениных стихов, взял да однажды накричал на нее — вроде бы за дело, но что мне
стоило промолчать…