Вновь, уже бог знает в который раз, страсть как
захотелось написать такой текст, который смахивал бы на
святочный рассказ, а еще лучше — на святочную сказку.

Вот, к примеру, Святки, вот, например, тишина —
небесная и земная. Вот у окна, увитого морозными узорами,
ребенок, мальчик или девочка — не разглядеть.

Ребенок ждет отца — растапливает дыханием краешек
морозной ветви, вглядывается во тьму.

Когда он понимает, что отец его не явится никогда, и уже
ничегошеньки — из-за слез — не видит, приходит Иисус
Христос и уносит ребенка в постель.

Это нечто «нивское» — из дореволюционной «Нивы», где
узоров, рюшечек и прочих излишеств ничуть не менее, чем
на январском окне.

Впрочем, и морозные узоры — тоже уже из нашего вчера:
нынешние стеклопакеты чисты при всякой погоде. И коли
ваша душа взалкала святочного антуража — заказывайте
местного Шагала, знакомого Деда Мороза, доморощенного
Иисуса Христа.

Прибившиеся к бюро добрых услуг, наши художники
еще рисуют, наши актеры еще играют.

То-то славно станет в наших хоромах, когда вызванный
по телефону перебивающийся с хлеба на воду потомок
Сурикова сложит для нас святочный орнамент.

То-то укрепимся мы духом, когда заказанный нами
заслуженный деятель искусств — с выражением, по
Станиславскому — прочтет для нас отрывки из Нагорной
проповеди…

Вот вам и святочный рассказ: ребенок сидит у чистого
окна, ждет художника, потом — артиста, потом, заполучив
того и другого, звонит по мобиле отцу, который, как обычно, в
офисе, и тот, в ярости отрываясь от своей рюмки, отрывает от
рюмки диспетчера бюро добрых услуг, дабы строго
выговорить ему за то, что актер, работающий в их фирме
Иисусом Христом, слинял, не уложив ребенка в постель…

Святочные рассказы писали Чехонте и Чехов, Лесков и
Бунин, Куприн и Короленко; рождественские стихи есть у
Блока и Кузмина, у Пастернака и Даниила Андреева.

В советские времена, задолго до того дня, когда, по
слову старого историка Ключевского, все наши атеисты были
«всемилостивейше пожалованы в действительные статские
христиане», рождественские стихи писал Бродский.

Кто-то съязвил: «Каждый Новый год он надписывал
открытки Богу».

Что в этом плохого, мне не понять: лучше уж Господу,
полагаю я, нежели начальнику…

Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,

звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд
Отца.

Чем не по — «нивски», святочная история: ребенок и
взгляд пекущегося о его судьбе родителя!
Но это — в прошлом.

Нынешние дети, вырастающие под приглядом
«действительных статских христиан», при девственной
чистоте стеклопакетов и чумазом звукоряде рождественских
вечеров имени Аллы Борисовны, зрят иное — иных.

Любить Аврору и рейхстаг,

Дурные раздает подарки…

У автора сих строк Алины Витухновской, как у боевой
подруги лучшего из возмутителей нашего спокойствия
Эдуарда Лимонова, отец — вовсе не Отец и, конечно, не
столько Бог, сколько хозяин.

Вот вам и святочная история, уже, правда, на манер не
«нивский» или «бродский», а исключительно на имперский:
святки, ребенок — и час, и два — у не расписанного художником
стеклопакета, в руках у него «бритва в кокаине», на
подоконнике перед ним топор, уж полночь близится, а
Гитлера все нет…

Помню, как наш Кокорин собирался поставить на сцене
Достоевского — его святочный рассказ «Петя на елке».

Увы, он уехал от нас, по разным причинам, не сделав
этого.

Актер, которого Слава прочил на роль мальчика Пети,
заметно постарел и ждет не дождется «новогоднего
сенокоса», когда за Деда Мороза, которого он лихо играет по
заказу, ему от души заплатят те и эти.

Вот вам и святочный рассказ: актерские дети сидят у
разрисованного морозом окошка, ждут отца, а он — Дед
Мороз, и от тех угощений, коими его встречают заранее
оплатившие его услуги, у него шалит печень и то и дело
останавливается сердце.

Дай ему Бог здоровья!