– Ну что, тяжело читать? – Андрей Швайкин, в течение 10 лет сам рецензирующий тексты прессы, поменявшись с журналистами местами, немного волнуется и смущается. – Все говорят, что вначале тяжело, а потом проще. Нравится?

Читательские мнения о своей книге он слушает жадно, на вопросы отвечает охотно – только если они не касаются того, насколько автобиографична его повесть. 

– Я бы не хотел говорить, что правда, а что нет. Всё очень близко к реальности, – говорит он. 

Такие вопросы возникают вполне закономерно. «Город, описанный в книге, очень напоминает тот, в котором мы живём, её герои – наших соседей, а события – совсем близкую эпоху, которую нам удалось пережить», – заметила на презентации повести её издатель Ольга Арбатская. Так что некоторые читатели ожидали увидеть на страницах себя или пресловутых «соседей». 

– Станислав Гольдфарб книгу получил и говорит: «Я-то думал, у тебя там кремлёвские тайны будут…», – вспоминает Андрей и хитро улыбается, – «Кремлёвские тайны» в проекте. Но лично мне подковёрная возня власти по барабану. Так что она будет описана только в качестве иллюстраций. 

Книга «не для политиков и домохозяек»

Нынешняя проза Швайкина отрекомендована как «пронзительно-искренняя повесть об ушедшей эпохе, о людях, мечущихся в чёрно-белом мире, о любви, дающей надежду и веру в жизнь». 

– «Йель» появился и был задвинут на полку сознания лет 17 назад, – рассказывает сам автор. – Не до книг тогда было. В стране события всякие произошли, Союз развалился, потом я с армии пришёл, и надо было деньги зарабатывать, а не повести писать. Работал журналистом, а их, сама знаешь, ноги кормят. В то время эта фраза была очень актуальна, мы ведь зарплату то горбушей, то колбасой получали. А ещё могли с лёгкостью оставить все заработанные деньги в Доме журналистов. 

Хотя одну книжку тогда я всё-таки выпустил – это был сборник психоделических стихов «Одиночество». Но особо серьёзно я к ней не относился. 

– Что заставило серьёзно относиться к своей прозе?

– Дело в том, что проза – это то, с чего я начинал. И, видимо, то, к чему возвращаюсь. Когда-то давно, не помню даже, во сколько лет, я написал свой первый фантастический рассказ. Потом в армии была какая-то жуткая повесть, возникшая под впечатлением от Стругацких. Ну и армейские рассказы, стихи, они печатались в местной газете «Пограничник Забайкалья». 

После того как ушёл из журналистики, я долгое время не писал ничего серьёзного. Были наброски, бесконечные попытки начать повесть, но по-настоящему писаться и оформляться эта книга стала года два назад. Она давалась трудно, и читать её, наверное, тоже будет непросто. 

– А образ ворона Йеля когда возник? 

– Два года назад и возник. Неожиданно. Вообще-то изначально книга имела название «Дикая церковь», а этот Йель витал где-то в подсознании: я понимал, что в повесть нужно ввести некий образ, отражающий «иную сторону» главного героя книги, и что этот образ будет не то чтобы потусторонним, но мифическим. 

Я серьёзно увлекался скандинавской философией, мифологией и, когда почерпывал в библиотеках и Интернете недостающие сведения о Хугине и Мугине – двух воронах Одина, наткнулся на сравнение Локки, ещё одного скандинавского бога, с трикстером Йелем. Этот Йель оказался вообще не из той оперы, он – североамериканское божество-трикстер, но я осознал, что его образ очень подходит моему герою. 

– Каким ты видишь читателя своей повести и насколько он, как тебе кажется, будет массовый?

«Всё искреннее вызывает неоднозначную оценку»

– Повесть однозначно не массовая, она не будет выходить миллионными тиражами. Хотя сегодня меня издатель порадовала: говорит, что раскупают книгу очень быстро. Скорее всего, братья-журналисты постарались. Видимо, тираж будем допечатывать, когда раскупят окончательно, тем более ещё не выходили на Москву – книга отправится и туда, и в другие регионы страны.

А читатель «Йеля» однозначно будет думающим. Конечно, это коллеги-журналисты, профессиональные пиарщики и люди творческой – блин, извини, не люблю слово «элита» – творческой профессии, в общем. Одним словом, категория людей, которых в нашей стране остаётся всё меньше и меньше.  

Кто точно не будет читать эту повесть, так это скучающие домохозяйки и продвинутые политики. Первые «читают» телевизор, вторые слушают только себя. Однако книга очень красиво оформлена: благодаря таланту Юлии Ружниковой внутри не просто иллюстрации, а «думающие», живые рисунки. Поэтому домохозяйки могут поставить её на полочку дома, чтобы смахивать интерьерную пыль, а политики – в кабинете. Нужно же поддерживать реноме демократов. 

Очень хочется в Советский Союз

– Насколько тебе удалось быть честным с собой в этой повести? 

– Обычно, если человек на такой вопрос отвечает сам, он врёт. Поэтому я лучше скажу так: те люди, которые меня хорошо знают и читали повесть, сказали, что на 100%. 

– Мне иногда казалось, что убеждения лирического героя и автора книги диссонируют друг с другом. Ты вроде имеешь образ вполне светского человека, вписывающегося в современные реалии, а в повести есть откровенно консервативные заявления.

– А я себя никогда до конца светским человеком и не считал с точки зрения того образа жизни, который ведут современные светские люди. Посещение клубов, тусовок, заумные рассуждения о «судьбах отечества» за бокалом пафосного вина – мне это откровенно неинтересно. А порой и противно. Консерватизм мне свойствен, да. Но если прогресс не эволюционен,  чем плоха консервативная позиция, хотя бы в части ещё не разрушенного? Видно, что я откровенно скучаю по той стране, которая была? Так и есть. И по тому будущему, которое не состоялось. Но в книге обозначено срединное поколение, попавшее в жернова между СССР и Россией: мы родились там, живём здесь, а наше становление происходило в раздрае. Моё поколение основывается на тотальной ломке нравственных, духовных ценностей – тех, что были, и тех, что оно приняло извращённо. А это  трагедия. Согласен, в книге есть противоречия. С одной стороны, консерватизм, с другой – регрессия какая-то. Поэтому герой и мечется, ищет себя. Поэтому он – Йель, а не традиционный русский Иванушка-дурачок, скажем, у которого хеппи-энд уже в дурости заложен.

– А что из советских реалий вызывает у тебя ностальгию? 

– Только одно. Я не буду говорить об экономике и политике, потому что везде есть свои плюсы и минусы, но в целом ни одна система, наверное, не может быть хорошей для человека. Я хочу сказать о духовной общности людей, существовавшей в Советском Союзе, об ощущении сплочения. Да, система Советского Союза была тоталитарная, и люди были зажаты. Но эта зажатость, скомканность объединяла их в массу. Многие эту массу называют «серой» – определение на совести «продвинутых политиков». Но именно та страна, именно та масса дали народу небывалый технический прогресс и творческий подъём, то, что стало уже нашей классикой, – лучшие в мире науку, литературу, кинематограф, театр, высшую школу, лучшую в мире доблесть наших ветеранов. Стоит ли сравнивать с тем, что происходит сегодня? Очевидно, нет. Из закона физики известно: чем теснее, тем выше взаимодействие. Соседи знали своих соседей, общались, дружили с ними. Вспомнить хотя бы эти уютные кухонные разговоры – они ведь именно тогда стали происходить. И это было истинное народное творчество.

– Уютные кухонные разговоры происходили там потому, что больше нигде этого делать нельзя было. 

– Согласен. Но нынешние свобода и идеология просто порушили народу мозги и отменили эту общность. Физическая масса разрослась до прерванных связей. И её не собрать никакими политическими партиями или громкими популистскими заявлениями. Пусть я говорю прописные истины, но ведь это ужасно: люди перестают общаться, меньше взаимодействуют, боятся друг друга, ставят решётки на окна. Вот оно, зарождение новой системы цинизма. Люди становятся циниками не потому, что кто-то их так воспитывает, а потому, что к этому их подвигает сама система новой свободы при полном отсутствии понятия о нематериальных ценностях. Цепная реакция. Стали вседоступны порно-

графия, дешёвое пойло, геи могут качать свои права, проститутки – становиться депутатами. Люди получили свободу на всё, и это нарушило их духовное равновесие. Неправда, что сегодня только олигархи могут жить, как хотят. Любой бомж сегодня живёт так, как хочет. Именно он пропил свою квартиру, именно он оказался на улице, именно он не захотел изменить свою жизнь, потому что ему так нравится. Подохнуть под забором – это тоже выбор. Сегодня свобода во всём. Вот это и есть цинизм. 

– Может, лучше не сокрушаться о доступности порнографии, а учить различать истинные ценности и ложные?

– Я согласен. Но ведь сегодня этому никто не учит. Я не знаю, насколько популярно моё мнение, что программы типа «Дома-2» нужно запретить и показывать вместо них хорошие фильмы. Но, как отец, я считаю, что так действительно будет лучше. Я думаю, что лучше было бы, если бы вместо принятия этих дурных законов о «комендантском часе» мы отдали бы этот час детям на телевидении, показывали бы им хорошие фильмы, мультики, чтобы ребята сами захотели остаться дома, а не шляться по улице в поисках приключений и наркотиков. И фильмы не обязательно должны быть исключительно советской эпохи, а то меня сейчас опять в красные радикалы запишут, – просто учащими доброте. 

Но опять же вы, журналисты, прекрасно знаете, сколько бабла, выражаясь сленгом пиарщиков, этот час на телевидении стоит. И что никто его никогда не отдаст под благие безденежные интересы. Это ещё одна грань цинизма – нежелание просвещать свой народ.

– В воспитании детей ты тоже консерватор, а твоя жена, видимо, либерал? Это идеальное соотношение или тебе хотелось бы исполнять более благодарную роль? 

– Ну, себя же не перестроишь. Ну да, я консерватор. Это я признаю. Мне очень сложно разрешать детям какие-то модные вещи типа ношения длинной крашеной эмо-чёлки или скакания по стенам города а-ля паркур. Но в концовке всё равно побеждает Лена. Мы боремся с ней, дети дуются день-два, но знают, что мама в итоге им всё разрешит. 

– А ты в юности не был подвержен неформальным влияниям?

– Почему, был, конечно, как и многие. Суперпанком не становился, но вот брейк-данс, когда наша семья жила в Братске, мы с одноклассниками осваивали одними из первых. Серьёзно, я ходил на секцию, танцевал брейк. Учителя нас поначалу гоняли – они-то эти танцы не особенно понимали, – но потом смирились.

Ещё я входил в неформальные литературные кружки, которые тоже не особо приветствовались педагогами. А мы там читали, например, стихи Осипа Мандельштама. 

Потом, когда к 10 классу в стране стало посвободнее, мы в школе осмелели и пытались даже комсомольскую организацию под себя подстраивать, какие-то концерты устраивать, ансамбль создали с соответствующими песнями «Воскресенья», «Машины времени» и, конечно, «буржуйской» музыкой. Тогда было много примеров, когда ребят гнобили за мелочи. Молодёжь тоже протестовала, но протест был намного изящнее и индивидуальнее, чем сейчас. Выйти на площадь и гаркнуть: «Правительство в отставку!» – сегодня может каждый. А тогда решиться мальчишке ходить с длинными патлами  или девочке укоротить юбку –  это уже был поступок. Мы внутри комсомола пытались выступать за права таких ребят и нарывались на конфликты. Хотя в армию я всё-таки ушёл по комсомольской путёвке, как добросовестный.

«Всем, кому причинил боль»

– В твоей повести содержится вольный пересказ «Символов эпохи» – политической программы кандидата в депутаты. Почему ты посчитал уместным процитировать её  в таком лирическом произведении? 

– Сложный вопрос. Для меня, если говорить о депутатской деятельности, действительно сложный. В книге есть такой персонаж – Гоша, который живёт в этой стране, а воевал и потерял ноги за ту страну. И ему, выросшему на улице города и прижившемуся в его обществе, ставшему состоятельным человеком, – ему, по большому счёту, смешно наблюдать за главным героем и за тем, во что он себя превращает. Поэтому появилась мысль – не знаю, насколько она уместная, – вставить в сюжет не только душевные переживания героя, но и его политические взгляды. В конце концов по сюжету он идёт на выборы. Я хотел дать понять, что с человеком делает пиар его жизни. Когда он не живёт, а пропагандирует себя, подаёт, преподносит и становится заложником этого пиара. И это – карма не только пиарщиков, поверь. Рано или поздно все попадаются на эту древнейшую уловку – несоответствия самому себе. Главный герой потом же опровергает эти «Символы», говорит, что на самом деле он, мечтая о социальной справедливости, подразумевал веру. И в этом тоже есть противоречие. 

– Не опасаешься, что книга может повредить политической карьере? Что прочитавший её «электорат»  не одобрит, например, хронической подверженности лирического героя алкоголю? 

– Подожди, я же не для электората эту книгу писал, правильно? Я уже сказал, я возвращаюсь к тому, с чего начал, – к творчеству. А это уже оценивать людям без ярлыков – электорат, избиратель, правые, левые… 

– Ты же не можешь себя разделить на «человека-писателя» и «человека-депутата».

– Ну да, сегодня у меня статус депутата. Но политическая карьера не главное в моей парламентской деятельности. В противном случае забываются наказы. Но, в общем, нет, не боюсь. А чего бояться-то? Если бы я писал, зашифровывая все эти вещи, получилась бы бульварная литература, а зачем она нужна? От неё полки ломятся. «Йель» тем и ценен, наверное, что в нём реальный жизненный опыт целого поколения. И всё же это некий обобщённый опыт, пусть и звучит как исповедь, как это уже назвали коллеги. 

А что касается конкретно пьянства: не секрет, что журналисты, и вообще люди творческих профессий, подвержены этому пороку. Это Россия – что от неё убегать? Существенная часть людей этой профессии, окружающих меня, к сожалению, не избегают таких проблем. Но борются с ними и выживают. 

– А были люди, которым было страшно давать читать эту книгу? Жена, например? 

– Ох… конечно, были. Всё искреннее вызывает неоднозначную оценку. Никто не подойдёт и не скажет: какой ты молодец, как красиво и честно написал. Уже и казусы пошли: знакомая в одном разгильдяе вдруг узнала своего мужа и три дня с ним не разговаривала. Ошиблась, слава тебе… Прототипом был другой человек. От искренности кому-то всегда бывает больно. Собственно говоря, в посвящении книги и значится: «Всем, кому причинил боль». И в данном случае, конечно, семья не исключение. Но мы очень хорошо  друг друга понимаем. Несмотря на то, что мы с женой два Скорпиона и все удивляются, как в одной банке уживаемся. А вот так – это мудрость семьи, только наша.

– Книга описывает  взаимоотношения не только с людьми, но и с Богом. Главный герой повести ищет в секте «Слово жизни» любовь, а через 17 лет в этой же секте ищет Бога его дочь. Смог ли ты найти ответ для себя, почему понятия «любовь» и «религия» часто пересекаются? 

– Всё-таки «Слово жизни» – это не секта. Так её называет только один из моих персонажей. Его словами я хотел показать, что это лишь одно из направлений религии, один из путей к Богу. 

А ответ на твой вопрос прост: Бог – это и есть любовь. Я не склонен делить любовь на категории: любовь к родине, к Богу, к женщине. Любовь – она одна, есть разные средства её выражения. Понимаешь, человек ищущий и идущий к Богу уже не держит за душой ничего тёмного, потому что идёт очистить, освободить своё сердце. Поэтому человек, идущий к Богу, всегда лёгок, как бы труден ни был его путь. А лёгкие люди уязвимы для всякой любви.