"Маленький"
человек большого города

Мой рассказ о
мужестве и страхе. О мужестве жить и
страхе перед каждым днем, перед
каждым часом существования. Но
сначала — вот такая житейская
история. Женщина родила больного
ребенка. Двадцать восемь лет назад
в иркутском роддоме видавшие
всякое акушерки, сестры и даже
микропедиатры, обычно презирающие
"мамочек", бросающих своих
малышей, сами говорили ей:
оставляйте девочку, вам не
справиться с ее хворью; вы молоды,
еще родите здорового; если бы была
хоть малейшая надежда, мы бы такое
не советовали. Ребенок и впрямь был
ужасен: не круглая, а какая-то
треугольная с наростами головенка,
как у полуживого цыпленка
свешивающаяся набок; полуоткрытый
крохотный ротик с высунутым
язычком, мешающим сосать ее молоко;
безжалостный приговор медиков —
"дауненок".

Но для
женщины ее дочка была ее радостью, и
она не хотела видеть всего того, что
обращало в ужас нянечек, приносящих
новорожденных на кормление в
палату. Наверное, материнские глаза
бывают устроены и так: они слепы на
физические пороки родного дитяти,
им дано сквозь уродство различить
родные и желанные черты. Не все
материнские глаза так всесильны, но
у нее они были и сейчас остаются
именно такими. А еще у нее было
очень храброе и здоровое сердце: в
тридцать один год, когда она родила
свою Таню, сердце говорило ей:
ничего, все обойдется, твоя дочка
будет не хуже других, ты сможешь это
сделать. Если бы, выходя из роддома,
женщина знала, что от ее дочки
отвернется родная бабушка; что муж,
пропив все, что только можно было
унести из дома, сбежит; что она сама
девять лет будет маяться без
работы, потому что приходила она
наниматься на любую работу с
ребенком-инвалидом на руках, и ей,
отводя глаза, всякий раз вежливо
говорили: "Наведайтесь к нам
через недельку-другую"…

Если бы все
это знала тогда Галина Федоровна,
если бы могла предвидеть, чем
станут для нее минувшие двадцать
восемь лет (она на днях справила,
как смогла, Танин день рождения),
неужто отважилась бы на такой
земной путь? Она даже обиделась на
мой вопрос: ее
двадцативосьмилетняя
"девочка" умеет читать,
считать, соблюдать необходимые
гигиенические правила,
самостоятельно есть и общаться не
только с нею, но и с соседями по
лестничной клетке дома, в котором
они живут.

Но об этом
доме и о людях, обигающих в нем,
потом. Хотя с тех пор, как Галина
Федоровна переехала сюда с Таней,
он играет едва ли не главную роль в
их судьбе. Я все-таки сначала
расскажу о том, чего стоило матери
сделать дочь такой, какой увидела
ее. Вставшей с постели и
поздоровавшейся со мной,
пригласившей к столу на чай и
внимательно следящей за тем, чтобы
мама не плакала. Как вы понимаете,
все комиссии справедливо признали
Таню необучаемой. Но, прорвав своей
энергией и любовью железобетонные
заграждения параграфов, "через
Валентину Терешкову" и другую
"высокую Москву" Галина
Федоровна определила дочку в школу.
И в осеннюю ли слякоть, в мороз ли
тащила ее, почти не ходячую, по
автобусной толчее из Ново-Ленино
куда-то на бульвар Постышева, во
вспомогательную школу. Каждые три
месяца очередная комиссия
отчисляла Таню, и все мытарства
матери начинались сначала. Пока на
третьем году ее школьной эпопеи она
не попала к учительнице, которая,
сострадая матери, буквально …
прятала маленькую инвалидку от
строгих инспекторских глаз. Да и
сама Галина Федоровна, по
образованию учитель начальных
классов, занималась с дочерью
терпеливо и помногу. Так что теперь
и не сказать, чья заслуга больше в
том, что Таня пишет "печатными
буквами" и разбирает слова по
слогам. Все-таки, я думаю, Галины
Федоровны, сумевшей в свое время
подтвердить не только свою
материнскую преданность, но и
педагогический талант. Если бы не
ее горе, заставлявшее хвататься за
любую работу, быть и уборщицей, и
машинисткой, и кем только не быть,
она скольким бы малышам дала дорогу
в настоящую школьную жизнь. А так в
свои пятьдесят девять лет она
"всего лишь" обычная
пенсионерка на государственном
коште пока в 670 рублей. Вот ждет, что
с августа, как обещано, пенсию
увеличат. А пока так: 670 рублей ее и
500 рублей "инвалидских" —
Таниных. Это значит прежде всего
строгий учет: не больше 10 рублей в
день на питание, да еще
обязательных 4 рубля каждый месяц —
"на рыбку" девятилетнему коту
Кеше, да за квартиру, чтобы долгов
не накопилось, да на лекарства. Ну,
понимаете сами: если у дочери, кроме
основного психического недуга, еще
диабет, еще базедова болезнь, еще
постоянные зимние простуды, потому
что зимой в их угловой квартирке на
пятом этаже "хрущевки" очень
холодно (что-то не так смонтировано
в системе отопления, а слесарям все
недосуг проверить что именно),
сколько денег уходит на лекарства.
Про себя она и не говорит: сердце,
обещавшее свою поддержку, когда
вышла она с новорожденной дочкой на
улицу, ей изменило и теперь болит
почти постоянно. Но боль она
скрывает от Тани, как, впрочем, и
слезы. Уйдет на кухню, отсидится,
лицо освежит и снова в комнату: Тане
пора гулять. Раз в день они
обязательно гуляют, чтобы дочка
видела людей, вообще все, что может
произойти за эти шестьдесят минут
вокруг нее. Они медленно спускаются
во двор. Таня садится на вынесенную
табуретку, потому что держаться на
ногах почти не может. Ну а Галина
Федоровна остается стоять возле
нее. Чтобы никто не обидел.

Неужели
обижают? Нет, просто соседские
подростки смеются над Таней, рожи
строят, нехорошими словами
бросаются. Но это ничего: до Тани
насмешки не доходят, сама же Галина
Федоровна к ним давно привыкла. И
если бы только в них было дело,
Галина Федоровна ни за что не
взялась бы за письмо в редакцию:
гордость не позволила бы. А она —
человек, свое достоинство хранящий,
хоть в городской сутолоке и не
видный. И я, не узнав ее, прошла бы
мимо, не получив урок негромкого, а
потому — самой высокой пробы
мужества.

Повторюсь:
мужества существовать, как в осаде,
под гнетом страха, по капле, минута
за минутой, день за днем,
высасывающим силы. Дело в том, что
их постоянно обворовывают.
Последний раз это случилось ровно
месяц назад. Как обычно, июньским
вечером они вышли во двор
(собственно, и не двор вовсе, а
пустырек городской, окруженный со
всех четырех сторон типовыми
пятиэтажками, пялящимися окнами
друг на друга и знающими о своих
жильцах все, что только можно о них
знать). За тот час, что они "дышали
воздухом, "унесли самую большую
Танину драгоценность — старенький,
когда-то по случаю купленный на
"шанхайке" магнитофон.
Вообще-то взлома никакого не было.
Потому что дверь их квартиры —
понятие условное: едва держащаяся
на петлях филенка с замком,
открываемым любым гвоздем. Когда
обнаружили пропажу, Таня страшно
закричала. Упала и замерла на
кровати. Галине Федоровне
показалось: вот сейчас она дочь
потеряет. Но обошлось, просто ко
всем Таниным недугам прибавился
еще один: она совсем перестала
спать. В любой глухой час ночи,
когда бы Галина Федоровна ни
открыла глаза, Таня, поджав под себя
неходячие ноги, сидит на кровати,
уставившись на входную дверь. Любой
шорох на лестнице — и с ней
истерика. Спустя несколько дней
после кражи Галина Федоровна
натыкалась на все новые и новые
потери. "Соседка по площадке
подарила Тане стеклянные бусы, я их
на батарею повесила, думала, спрячу
от воров, так нет — унесли". "Я
для Тани в благотворительной
службе кофточку подобрала, вы не
думайте, я дочку стараюсь прилично
одевать — украли тоже".

Оглядываюсь
вокруг, соображая, что вообще еще
можно унести из этой квартиры. Ну
совершенно не имеющий никакой цены
старый магнитофон; ну кофточку с
чужого плеча. Еще-то что? Галина
Федоровна ловит мой взгляд и на
полном серьезе рассказывает о том,
как она с Таней теперь обороняется,
какой хитроумный, на ее взгляд, план
они придумали, чтобы отомстить
ворам. И тут я впервые замечаю: все
оставшиеся вещи помечены краской.
Знаете, как метят казенную мебель
завхозы в учреждениях, малюя цифры
и буквы на столах и креслах? Так и
Галина Федоровна серой краской на
чем только могла написала одно
слово: "УКРАЛИ". Чтобы люди,
значит, не зарились на краденое,
когда его предлагать будут. На
крохотном старом телевизоре, едва
показывающем одну местную
программу, — "УКРАЛИ". На
притулившейся в углу разболтанной
печатной машинке — "УКРАЛИ".
Даже на распятии, что висит над
Таниной кроватью, оказывается,
выведено это слово, только на
стороне, повернутой к стенке. Так
они борются — несущая свой крест
пожилая женщина и молодая, больная
неизлечимо, не ориентирующаяся в
окружающем мире, который карает ее
без всякой жалости.

Впрочем, что
же такое — жалость? И так ли она
уничижительна, что ее нужно
стесняться? Когда учительница
прятала Таню, нарушая должностную
инструкцию, только чтобы дать
возможность девочке побыть
несколько часов среди сверстников,
а Галине Федоровне — вырваться на
службу, что это было: жалость или
милосердие? Когда начальники
Галины Федоровны, все без
исключения, где бы она ни работала,
к чести их будь сказано, отпускали
ее домой пораньше или разрешали
печатать дома служебные сводки, что
это было: жалость или милосердие?
Когда сейчас кто-то из жильцов ее
дома, возвращаясь с дачи, угощает
морковкой с грядки или свеклой, что
это: жалость или милосердие?

Вообще дом, в
котором живут две никем не
защищенные, совершенно одинокие
женщины, — словно символ нашего
невнятного времени. И если сейчас
начать размышлять над
нравственными категориями, то я
скажу так: граница между
милосердием и безжалостностью
проходит по подъездам этого дома,
по его заплеванным, усыпанным
шприцами и грязной ватой лестницам.
На улице Розы Люксембург таких
домов сотни; в Иркутске — тысячи. В
них обитают самые обыкновенные,
"рядовые" граждане, и граница
между добром и злом проходит через
их души, за какими бы стальными
дверьми они ни укрывались.

Дверь же
Галины Федоровны (вы, наверное, это
уже поняли) постоянно распахивают
живущие в ее доме наркоманы. Скажу
больше: в одном из подъездов ее дома
есть квартира за железной дверью,
где постоянно продают наркотики
мелкими порциями; есть еще одна
квартира, где принимают краденое,
хозяйка которой почему-то
ненавидит Таню и, как считает
Галина Федоровна, "наводит"
подростков на ее дверь. Наверное,
знает об этом и милиция, только
много ведь у нее таких домов на
улице Розы Люксембург, не углядишь
за всеми. После случившейся
последней кражи из райотдела
пришли к Галине Федоровне по ее
жалобе, но, узнав, что конкретно
похитили, сказали, что искать не
будут: слишком мелкая кража. Вот и
готовятся к следующей они сами.
Например, Галина Федоровна, чтобы
ночью успокоить Таню, подходит к
двери и пробует подражать
собачьему лаю: мол, у нас сторож.
Или: в их квартире из вещей не
осталось ни одной целой. Из старой
швейной машинки вынуты "лапка"
и какой-то винтик; из допотопного
электрического самовара откручен
краник. Словом, так они все
"хитроумно" придумали, что
вещи, когда их похитят, смогут сами
"отомстить" за своих хозяек: их
просто никто не купит. Так они
существуют все вместе: два одиноких
и беспомощных человека, дряхлый
черный кот и безмолвные
искалеченные вещи, помеченные
клеймом — "УКРАЛИ".

Что могло бы
сделать их по-настоящему
счастливыми? Обыкновенная дверь.
Железная, такая, как у всех, кроме
них, в доме. Галина Федоровна
мечтает о ней, как о живом существе,
как о самом необходимом и важном.
Как о защите, о надежде на
избавление от страха, как об опоре,
без которой ей с дочерью не устоять.
Не сдержать напор жестокости и
опоенной наркотиком тупости. Но
денег на такую дверь у Галины
Федоровны нет. И вот я подумала:
может быть, кто-то, кто мастерит
такие двери, отгораживающие нас
друг от друга и несущие иллюзию
защиты, прочтет мой рассказ о
Галине Федоровне и ее дочери и
захочет им помочь. Просто так — от
чистого сердца. Пусть позвонит по
редакционному телефону отдела
писем "Восточно — Сибирской
правды": 27-13-03. Я сообщу их адрес. И
еще: обещаю написать о бескорыстном
поступке, воплотившем душевный
порыв. То ли жалость к слабому, то ли
милосердие к нему. А впрочем, так ли
велика разница между ними?

… Я вышла из
подъезда дома, в котором живут мои
героини, под вечер. Снова зарядил
обложной июльский, но похожий на
осенний, дождь. На углу стояли
подростки, явно "зависшие" от
наркотиков. Мимо торопились люди,
прятавшиеся под зонтами. Наверное,
поэтому они все казались мне на
одно лицо…