Три в одном

Приглашённые были разного возраста и положения, однако и собирали их в разное время.

К одиннадцати съехались  гимназические подруги Кати, для которых в зале приготовили маленький столик, весь уставленный фруктами и пирожными, а большой стол, напротив, вынесли, освободив место для танцев. За роялем же нынче был сам Алексей Николаевич, игравший не часто и исключительно по вдохновению. Ольга Андреева оставалась в зале недолго; похвалила наряды, пошутила – и удалилась в гостиную, где уже накрывался стол для её иркутских приятельниц. Но прежде чем они съехались к двум часам пополудни, молодёжь умчалась кататься, напоследок исполнив для Ольги Андреевны шутливый гимн, сочинённый Алексеем Николаевичем и Катей.

В начале пятого девочки вернулись и с полчаса ещё пошептались в Катиной комнате, пока их не позвали на парадный обед. Разъезжались они в одно время с гостями Ольги Андреевны, в начале седьмого, и Алексей Николаевич всех провожал. Его собственное торжество назначено было на семь вечера, и в зале снова затеяли перестановку: большой стол вернули, а кроме того, принесли  несколько вещей из кабинета, в их числе и коробку с любимыми папиросами Алексея Николаевича. А также коробку с сюрпризами для курящих гостей – горного  инженера Мономахова, большого знатока табаков, и банков-ского служащего Окунева, с которым Алексей Николаевич познакомился менее года назад, но сошёлся на удивление быстро. Впервые приглашён был и молодой, но чрезвычайно дельный чиновник губернского управления Аркадий Детышев – Алексей Николаевич месяца два уже как присматривался к нему и решил представить Кате.

Странности объясняются

Около семи Алексей Николаевич вышел из подъезда и сразу увидел Владимира Александровича Мономахова, выходящего из экипажа. Но не легко, как обычно, а с какой-то чрезмерной осторожностью. Самое же странное, что, прямо глядя на Алексея Николаевича, он не сразу увидел его.

Окунев нынче тоже был странным, даже опоздал, что на него было никак не похоже, Детышев же не приехал вовсе. Компания держалась исключительно двумя чиновниками-холостяками да доктором, известным своими остротами. В начале двенадцатого гости стали разъезжаться, а Окунев с Мономаховым задержались, прошли к Алексею Николаевичу в кабинет – и там признались, что оба на грани увольнения.

Для Окунева, отслужившего в банке 20 лет, отставка без прошения была настоящим позором, и он потребовал от совета объяснений. И ему сообщили (на условиях конфиденциальности), что в жандармское управление поступили два доноса о связях его с революционерами. По той же причине и инженера Мономахова попросили из горного управления – с сожалением и сочувствием, но при этом совершенно решительно.

На другое утро, когда Зонины завтракали, пришёл посыльный от Детышевых: в короткой записке сообщалось, что Аркадий Петрович не мог быть вчера, потому что приказом управляющего губернией он арестован на 7 дней.

В сущности, повезло

Позже, изучив  «Обязательное постановление временного генерал-губернатора», а также «Предложение командующего войсками Сибирского военного округа», начавшие действовать ещё до опубликования, Алексей Николаевич понял, что Детышеву, в сущности, повезло – вполне мог получить и три месяца заключения, и огромный штраф (3 тыс. руб.) за своё «неприличное поведение».

Таковым полагалось теперь «поведение, могущее собрать толпу и вызвать беспорядки», а также «всякого рода оскорбительные выражения (как для целой корпорации, так и для отдельных лиц), публично обращаемые к офицерам, чинам администрации и полиции и не вызванные их собственными непристойными словами и действиями».  

В разговорах с домашними Алексей Николаевич  искусно уклонился от всех вопросов о Детышеве (так же как умолчал и об увольнении Окунева и Мономахова), но как-то вечером, отложив прочитанную газету, всё-таки не сдержал накопившегося раздражения:

– Одно за другим приходят в Японию суда Тихоокеанской эскадры, поднятые со дна Порт-Артурской бухты. Те самые, «спасение которых превосходит силы человеческие», как утверждали наши специалисты. Вот уж это действительно неприлично так неприлично!

Неожиданно тему продолжил близкий родственник Ольги Андреевны – инженер-железнодорожник Твардовский. Он слыл умным, интересным и деятельным; правда, Алексей Николаевич находил его несколько радикальным и  близко не сходился, но сохранял неизменный пиетет. А Твардовскому просто нравились  вечера в гостиной у Зониных, где каждый был занят чем-то своим, но при этом все слышали друг друга и в нужном месте подавали нужную реплику или просто звали пить чай. Он и на этот раз заехал сюда, чтобы успокоиться и не спеша обсудить последние события.

Напился пьян курьер

На линии второй день обсуждали телеграмму начальника Забайкальской дороги Свентицкого о возвращении к прежним нормативам оплаты труда. Изумлялись, возмущались, хотя ничего неожиданного в телеграмме не было: минувший 1905 год был закончен с большим дефицитом, и чтобы просто гарантировать заработную плату, нужно было отказаться от завышенных ставок.

– То есть платить сообразно навыкам и успешности в работе, – уточнял инженер. – Ведь что случилось весной прошлого года: власть под угрозой забастовки сняла ограничения на оплату – и этим тут же и совершенно непристойно воспользовались!  Все мастеровые затребовали прибавку 50% независимо от результатов труда; рабочие низкой квалификации беспардонно переместились в высшую категорию, с соответствующим повышением окладов. Все называли это «завоеванием революции», а теперь, когда нечем стало платить, готовы снова бастовать, вплоть «до самой победы» (интересно, над кем?).

– А исход, полагаете, будет какой? – спросил Алексей Николаевич, одновременно приглашая Твардовского выпить чаю.

– Несогласных  рассчитывают. Но при этом они так непристойно себя ведут, что, я думаю, этот конфликт далеко-далеко не исчерпан.

В конце вечера, когда к инженеру вернулось привычное расположение духа, Зонин позволил себе шутливо-серьёзное резюме:

– На железной дороге непристойность пока наказуема, а кое-где она уже совершенно непобедима, и вот вам наглядный пример: в одном из местных страховых обществ напился пьян курьер. Начальство решило его уволить, но «товарищи» из «солидарности» решили запить все. Это так подействовало на начальство, что виновник событий был оставлен на месте. Вот вам и хвалёная репутация страховых обществ!

Несмываемые пятна стали просто невидимы

О пятнах на репутации в этот вечер говорили и в иркутском Общественном собрании. Обсуждалась сдача театрального зала в аренду, и один из старшин, А.И. Кузнецов, горячо говорил о высоком назначении клуба, «в сущности, второго дома», куда можно привести гостей, где приятно почитать в хорошо обставленной библиотеке. Не говоря уже о семейных вечерах с лучшими гастролёрами и лекторами.

– Но какие же лекторы, если пошлая оперетка арендует наш лучший зал и загаживает как авгиевы конюшни? – возмущался он. – И сей дурной тон распространился уже на читальню, где некурящие положительно задыхаются  от дыма. Всё это ставит нас, господа, в совершенно неприличное положение.

Совет старшин предложил перевести читальню в другое помещение, нанять помощника библиотекаря и выписать литературы ещё на тысячу рублей. А от сдачи залов в аренду отказаться. Однако «оппозиция» принялась доказывать с цифрой в руках, что без оперетки никак не обойтись. Споры затянулись почти до двух часов ночи, и голосование показало, что радетели приличий – в меньшинстве. Но было хорошо уже то, что создали театральную комиссию и в неё вошли очень серьёзные люди: Виноградов, Стравинский, Боголюбов, Зисман и Донец.

– Не всё потеряно, – заключил и Алексей Николаевич Зонин, прочтя отчёт о собрании в газете «Сибирское обозрение». И Ольга Андреевна тоже с облегчением вздохнула. Слова «неприлично» и «непристойно» у неё вообще были самыми употребляемыми – с той самой поры, как Катенька превратилась из девочки в барышню. Особенно встревожилась Зонина, заметив влюблённость дочери в театр – ибо всё самое неприличное ассоциировалось у Ольги Андреевны  с  закулисьем.  Поразмыслив и посоветовавшись с приятельницами, у которых уже были замужние дочери, она решительно отказалась от примитивного морализаторства, равно как и от пустого запугивания, но элементы того и другого искусно вплетала в истории об артистах, которые как бы ненароком рассказывала – так, чтоб слышала Катя.

«Хорош жонглёр, хоть и подлец, конечно!»

Не далее, как вчера, в гостиной у Зониных обсуждался иск  артиста Мартынова к антрепренёру городского театра Кравченко. Своим прекрасно поставленным голосом, выгодно расставляя акценты и используя весь багаж интонаций, артист поведал уважаемому суду, как жестокий антрепренёр не заплатил ему 200 рублей месячного жалования, вследствие чего он не смог выехать из Иркутска и стал жертвой забастовщиков, разгромивших его квартиру на общую сумму 800 рублей.

Будь это сценический монолог, Кравченко, безусловно, похвалил бы Мартынова за артистизм, но вместо антрепренёра был сухой и ядовитый поверенный Кроль. Холодно выслушав истца, он монотонно сообщил, что за артистом числился просроченный долг Театральному обществу, и поручитель Мартынова, антрепренёр Кравченко, погасил этот долг, вычтя 103 рубля из жалованья артиста. Остающиеся 97 рублей, на кои можно было уехать весьма далеко от Иркутска, истец получить отказался – «из чувства протеста», как он выразился. Этот факт могут подтвердить многочисленные свидетели. Что до законности действий Кравченко, то тут уместно сослаться на параграф 91 Устава Театрального общества. Установить же нормы (в том числе и приличия), которыми руководствовался Мартынов, крайне затруднительно.

Эффект от выступления Кроля был исключительный, и мировой судья 1-го участка Иркутска постановил «в иске Мартынову отказать, взыскав с него 77 руб. 76 коп. в пользу Кравченко на возмещение судебных издержек».

В тот же вечер артист отмечал «нечаянное фиаско» в театральном кругу и, говорят, поднимал тост за Кроля, который «так жонглирует фактами – просто настоящий артист, хоть и подлец, конечно!». Когда в гостиной у Зониных рассказывали об этом, Ольга Андреевна не упустила момента сделать (специально для Кати) педагогическое заключение: «У них на театре что эффектно – то и пристойно. Кошмар!».

Трещины на Красном Крыльце

Из всех этих разговоров в гостиной Катенька Зонина уяснила одно: даже и приличные люди начинают вести себя неприлично. И, возможно, виной тому революция, которая «всё не кончится никак».

Ольга Андреевна теперь плохо спала, да и Катенька часто просыпалась, поднимала шторы и смотрела на безлюдную улицу. Сквозь морозный узор на стекле она выглядела уютной – и барышня засыпала опять. Но в последнее время линии на окне всё больше напоминали  трещины на иркутском Красном Крыльце. Его построили неподалёку от Богоявлен-ского собора специально к приезду в Иркутск Государя наследника в 1891 году. Зонины тогда ещё не жили в Иркутске, но когда поселились, Катю часто водили на это Крыльцо, и она играла здесь, под крестообразными сводами, чувствуя себя очень защищённой. А недавно пришла сюда с Сонечкой Глембовской, поднялась, по привычке раскинула руки – и испугалась, увидев над головой огромную трещину. Будто выпала из гнезда.

От Юзефовича

Вечером в гостиной у Зониных говорили о том, что городской голова Гаряев серьёзно болен и в последнем заседании думы даже встал вопрос, кто же должен теперь председательствовать.

Строго говоря, об этом дискутировали ещё в конце прошлого года, горячо и нелицеприятно, и тогда гласные настояли на том, чтобы член управы Юзефович отказался от своих притязаний, уступив место гласному Наквасину. Но сегодня в думе собралось чуть более половины всего состава, и Юзефович просто взял да и сел в председательское кресло. И оттуда уже сообщил:

– По характеру разговора со мной нынешнего губернатора председательство принадлежит мне! – и решительно надел председательскую цепь.

Он «забыл», что на только что состоявшихся выборах в думу был решительно забаллотирован.

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отделов историко-культурного наследия, краеведческой работы и библиографии областной библиотеки имени И.И. Молчанова-Сибирского.