Имел неосторожность

Оказалось, что с ним искал встречи  инспектор Генерального общества страхования жизни. «Всё не так плохо, напротив: мне наконец-то  выдадут полис!» – облегчённо выдохнул Пётр Йозефович.

Год назад, когда на читинских улицах запели революционные песни, в семье начальника железнодорожной станции Чита Стржалковского впервые коснулись деликатной  темы страхования жизни. Пётр Йозефович ясно видел, что власть уже не контролирует события, а эпицентр их смещается к железной дороге. Отказаться от места и лишиться тем самым заработка он не мог, потому страховка оставалась единственным средством обеспечить семью в случае своей гибели.

Генеральное общество  страхования жизни располагалось в Иркутске, но в середине августа 1905 года Управление  Забайкальской железной дороги собирало здесь начальников станций, и Стржалковский, естественно, был в числе приглашённых. Улучив момент, он забежал к страховщикам, и за ним закрепили агента – приятного господина по фамилии Киреевский, одного со Стржалковским возраста и даже весьма схожих воззрений. Он помог Петру Йозефовичу написать заявление, принял первый взнос, составивший, кстати, крупную  сумму. После чего неожиданно объявил:

– С получением полиса Вам придётся повременить: бланки кончились.  Однако не извольте беспокоиться:  как только прибудут – я тотчас телеграфирую и встречу Вас на вокзале.

А не угодно ли шесть лет каторги?

С того дня прошёл без малого год, но агент не только не вышел на связь, но и вовсе покинул Иркутск, прихватив и все взносы. На телеграммы Стржалковского в Генеральном обществе отвечали сочувственно, обещали помочь – и вот он, добрый вестник Маркович! Размахивая его визиткой как флагом, Стржалковский поспешил на встречу. 

Инспектор любезно улыбнулся, предложил присесть и… заново застраховаться.

– Но позвольте,– растерялся Стржалковский, –  я ведь уже…

– Когда бы Вы были застрахованы, у Вас был бы и полис, а ежели  его нет, то нет и страховки, – развёл руками инспектор. – Поверьте: лично я Вам чрезвычайно сочувствую, однако благодетельствовать не могу. 

– Но ведь тут не о милости речь, а о том, чтобы Вы соблюли закон…

– Вот-вот-вот: настоящий образчик одно-стороннего взгляда на вещи! – торжественно воскликнул Маркович. – Иные и до мошенничества доходят – слыхали про  выездную сессию  окружного суда в Балаганске?  Ну, так я Вам расскажу: известный в тех местах  купец Сотников застраховал усадьбу – да сам же её и поджёг! А после, натурально, начал претендовать на страховую премию.  Да только номер не удался: в апреле Сотникова приговорили к  шести годам каторги! – Григорий Павлинович выдержал паузу и эффектно заключил: – И Вы мне после этого станете говорить, будто наш Киреевский что-то должен? Странно, очень странно, особенно ежели вспомнить, сколь серьёзную должность Вы занимаете…

При последних словах Стржалковский съёжился: совсем недавно его уволили, без предупреждения и без объяснения причин.  

«Тройке» не требуется заглядывать в законодательство Супругу Петра Йозефовича от неожиданности чуть не хватил удар: буквально накануне, на её именинах, все поздравляли  друг друга с окончанием репрессий  и даже подняли тост за отъезд карателей Ренненкампфа и Меллер-Закомельского. Правда,  кто-то оговорился, что остался «Комитет трёх», но тут же и добавил, что преувеличивать эту «силу» не  стоит. Однако именно «тройка» и уволила на другой день прошедшего все проверки Стржалковского. 

Некоторое время спустя с ним связался чиновник Управления  Забайкальской железной дороги и настоятельно рекомендовал  «с выводами не торопиться и прибыть для приватной беседы в Иркутск». Согласовали не только день, но и час, однако после визита к страховщикам Стржалковскому пришлось сделать два успокоительных круга, прежде чем он решился подняться на крыльцо арендуемого управлением особняка. А потом основательно прогуляться по коридорам, пока на лице не появится отрешённо-спокойное выражение.

И всё же, войдя в кабинет, он начал с того, что заговорил о… страховом агенте Киреевском. Наверное, это был плохой ход, но, к удивлению Стржалковского, его не только выслушали, но и дали ценный совет – «разобраться со страховщиками через газету».  Что же до службы, то тут определённо обнадёжили, но попросили набраться терпения и до времени обо всём молчать.

Ободрённый, Стржалковский возвратился на квартиру к знакомым и успел ещё надиктовать обличительное письмо в газету «Восточный край», заключив его гневным вопросом, мучившим всё последнее время: «Выходит, моя семья не получила бы ничего, если бы я погиб во время недавних «событий»?».

А про себя добавил ещё: и какова же тогда цена  человеческой жизни? 

Тёплая фуражка в жаркий день

Несколькими днями раньше к железнодорожнику Афанасию Бобылёву, сидевшему на скамейке в начале Троицкой, подошёл странного вида мужчина. В особенности удивляла меховая фуражка на его голове, столь нелепая душным июльским днём. Не представившись, незнакомец  вялым голосом начал рассказывать, как сначала был уволен со службы, а потом обворован. Он ничего не просил и, казалось, ни к кому и не обращался, а разговаривал сам с собой; на полуслове поднялся и пошёл на понтонный мост. Какое-то  время Бобылёв смотрел ему вслед, но потом отвернулся, привлечённый ссорой двух извозчиков. А когда взглянул снова, странного незнакомца уже не было видно. На другой день квартальный предъявил Афанасию тёплую коричневую фуражку и спросил, не она ли была на вчерашнем утопленнике. 

Бобылёв всегда читал полицейскую хронику и потом подолгу обсуждал её вместе с соседями. И все сходились на том, что после войны с японцем жизнь совсем обесценилась. Убийство перестало уже быть грехом, и вчера ещё мирные люди обращаются  в революционеров, всегда готовых пустить под откос чью-то жизнь. 

Недавно рабочие депо целую ночь простояли на перроне, чтобы поприветствовать  поезд с осуждёнными за убийства. Среди встречавших был и давний приятель Бобылёва Фёдор Сенотрусов. Накануне они крепко поспорили, и Афанасию показалось, что именно он и взял верх; но, вернувшись домой, обнаружил в кармане «подарочек» – список провозимых через Иркутск «героев». Открывала его известная  госпожа Спиридонова, за которой следовал покушавшийся на черниговского губернатора господин Школьник. А также господин  Биценко, убивший в Саратове генерал-адьютанта Сахарова, и господин Измайлович, покушавшийся на минского губернатора. Замыкали список две барышни: бомбистка из Одессы Фиалка и некто Езерская, пытавшаяся лишить жизни  могилёвского губернатора. 

В броне!

Летом 1906-го Ушаковка, выйдя из берегов, подхватила и понесла в Ангару дрова, заготовленные местным управлением государственными имуществами. Прибрежная беднота, рискуя жизнью, бросилась вылавливать их.  «На их месте и я б сделал то же, а потом бы мне вывернули  карманы и пустили по миру вместе с детьми», – думал Афанасий, слушая рассказы о том, как чиновники ходят по дворам, конфискуя спасённое да ещё и штрафуя всех подряд. 

Бобылёв и по жизни был совершенный бобыль, на всё посматривал со стороны и оттого, может быть, имел большую охоту к рассуждениям. Лет десять назад он чуть было не женился, но всё расстроилось по пустяку – и Афанасий уехал из деревни в Иркутск. А после узнал от общих знакомых, что его Оксана вышла замуж и супруг её, Фёдор Модестов, погиб под Чемульпо. «А ведь это он вместо меня… – как-то сразу подумалось Бобылёву. – Женись я тогда, не попал бы и на «чугунку», не получил бы бронь!». 

В прежние времена бобыль в их деревне считался горемычником, но когда стали ждать конца света, то больше всех жалели семейных мужиков с малыми ребятишками. И хотя разговоры поутихли потом, Афанасий стал подумывать, что, уж верно, наступает пора бобылей. «Взять хотя бы и нынешний девятьсот шестой год: то мука пропадёт из лавок, то вздыбятся цены на керосин. Одинокому оно можно ещё перебиться, одинокому – всё ничто. Даже если, допустим, сожрёт меня дифтерия или революция, не дай Бог, – никого не оставлю в сиротах!».

Во всём виноваты итальянцы!

Но порой и ему хотелось семейных хлопот, в особенности сразу после войны, когда начали возвращаться фронтовики и в соседских домах разом всё загудело, запело, а в его чистеньком флигельке вдруг запахло одиночеством. Но в июле он расставил букеты по подоконникам, сколотил небольшую песочницу, в которой поселилась вся дворовая «мелюзга», и тяжёлые мысли постепенно осели на дно. 

Да и в соседских домах поутихло: в июле полуфунтовая булка, стоившая пять копеек, стала продаваться за шесть, в книжных лавках временную, «военную  наценку» сделали постоянной, вздорожали дрова. Бобылёв, не переносивший жары, всегда топил понемногу, но после долгих дежурств, возвращаясь в холодный флигель, часто думал: «А если бы дети?». И сам себе отвечал: «Проще без детей». И, обихаживая свой флигель, рассуждал: очень, очень хорош, но для семьи был бы мал. Пришлось бы съехать куда-нибудь за Сарафановку, и с железной дороги пришлось бы уйти, потому как пешком, через весь-то город, в депо не находишься.

Услужливое воображение рисовало душный, дымный подвал колбасной мастерской, где Афанасий не разгибался бы по 12 часов и едва лишь сводил концы с концами. Или пивоваренный завод  Доренберга, куда он перешёл бы в поисках лучшей доли, а 7 июля нынешнего, 1906 года наверняка оказался бы под обломками  строящейся рабочей столовой.

Картина представлялась слишком уж жуткая, и Бобылёв даже вышел на воздух. Но на этот раз ни на что отвлечься не смог, а продолжал раздражаться: «Что всего обиднее: ни одна вдовушка даже не подала иска! На поминках кто-то крикнул, что во всём виноваты строители-итальянцы, и толпа бросилась громить «макарошек»! Конечно, в таком случае адвокату Доренберга  ничего не стоило доказать: здание рухнуло волею обстоятельств и возможных нарушений одного рядового «фигуранта». 

Прошу считать меня живым

В последний день июля Бобылёв чинил калитку хозяйского палисадника; за работу ему обещаны были литр окрошки и холодец, всегда удававшийся у Настасьи Петровны.  Окрошку принесли в кастрюле, а вот тарелку с холодцом кухарка зачем-то обернула газетой. Афанасий вспылил, однако ж газету не выбросил, а, подсушив, стал читать. Это был трёхнедельной давности номер «Восточного края», и, едва развернув его, Бобылёв наткнулся на объявление: «Обращаем внимание благотворителей на бедственное положение О.М. Модестовой (Кузнечные ряды на Ушаковке, 21). У неё ампутирована нога, и она лишена возможности зарабатывать на пропитание, по крайней мере, в ближайшее время». Бобылёв и подумать ничего не успел, а просто бросился за извозчиком. 

И пошла совсем уж другая жизнь – хлопотная, пёстрая и без долгих разговоров на лавочке. «Нарассуждался. Насиделся. Начитался», – заключили соседи по двору.  Впрочем, от газет Афанасий не отказался, вот только читал теперь больше вслух, особенно о смешном и курьёзном. А с некоторых пор даже стал делать вырезки. Такую, к примеру:  «Милостивый государь г-н редактор!  В №104 «Сибирского обозрения» от 10 июня 1906 года помещена заметка о смерти А.П. Гаранина. Считаю необходимым  сообщить: я жив и здоров, нахожусь в городе Ярославле, где и остаюсь на постоянное жительство. Прошу знакомых и друзей принять привет и не считать меня обитателем загробного мира. Коллежский секретарь А.П. Гаранин».

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отделов историко-культурного наследия, краеведческой работы и библиографии областной библиотеки имени И.И. Молчанова-Сибирского