Одно только слово

Я всегда восхищаюсь песнями на стихи Евгения Евтушенко, точным «попаданием» музыки на его лирику. Сам он как-то сказал мне, что дружил с композиторами-мелодистами – Колмановским, Эшпаем, Саульским и другими.

Однажды мы вместе с ним слушали по радио в Зиме в исполнении Майи Кристалинской песню композитора Эдуарда Колмановского «В нашем городе дождь». Я рассказал Евгению, как мне однажды повезло. Прилетел в командировку в Москву, встретился там с бывшим иркутянином Володей Юринским, он пригласил меня поужинать в каком-то ресторане. В зале была небольшая «эстрадка», которую я заметил лишь тогда, когда на ней появился конферансье. Он объявил, что сегодня вместе с нами весь вечер будет Майя Кристалинская… Тогда я впервые узнал это имя. А главное, услышал её голос и песню, что сразу «легла на душу»:

В нашем городе дождь,

Он идёт днём и ночью,

Слов моих ты не ждёшь,

ты не ждёшь.

Я люблю тебя молча.

Дождь по крышам стучит

Так, что стонут все крыши.

А во мне всё кричит, всё кричит!..

Только ты не услышишь.

– Наверное, в жизни каждого человека бывают такие минуты, когда в нём «всё кричит», но его не хотят услышать или не могут? – поделился я с поэтом своими размышлениями.

– А ведь за эту песню у нас был жестокий бой – она могла не появиться в эфире. И на пластинках тоже.

Тут я, как охотничья собака, замер, чтобы услышать историю «жестокого боя». И услышал вот что:

– Песню на фирме грамзаписи «Мелодия» принимал, как обычно, художественный совет. Пригласили и нас с Колмановским, и музыкантов. Конечно, и Майю. Когда отзвучала песня, в студии раздались аплодисменты, все обратили взгляды на Майю, стали поздравлять её. Кто-то из присутствующих вручил ей цветы…

Как оказалось, были приготовлены не только цветы, но и пули.

Из кресла поднялся седовласый меломан и категоричным тоном заявил: «Эту песню нельзя тиражировать! Я объясню, почему. Она глубоко пессимистична. Вслушайтесь в слова: «А во мне всё кричит, всё кричит…» Ведь мы с вами все – советские люди, с оптимизмом строим наше будущее, когда «песня строить и жить помогает». А тут – «всё кричит!» Нет, душа советского человека в наши дни не может кричать. А если может, то только от радости!..»

Худсовет был в замешательстве. Как я узнал позже, «мнение парторга было учтено», а членам худсовета было предложено подумать, как спасти, «в общем-то, хорошую песню». «Спасение» пришло, но без нашего с композитором и исполнителями участия. Студия пригласила другую солистку, правда, с лёгким грузинским акцентом. И она под минусовку спела так, как посоветовал ей всё тот же седовласый меломан, заменив в песне одно только слово: вместо «кричит» – «молчит».

Понимаешь, Виталий, что получилось? Как можно услышать, если в тебе «всё молчит»? Несуразица. Появилась пластинка, пошла в продажу, нам был выписан за неё гонорар. Но я отказался его получать. Колмановский и Майя – тоже. Я стал писать возмущённые письма – и на фирму «Мелодия», и в Минкульт.

– Стал «кричать», да? И что же?

– Не только кричать, но и бить во все колокола, пока наконец не добился своего. Была выпущена другая пластинка, на которой моя песня в исполнении Майи Кристалинской зазвучала именно так: «А во мне всё кричит, всё кричит! Только ты не услышишь». В эфир Всесоюзного радио тоже пошёл этот вариант. Мы с тобой его как раз и слушали.

Поэта вдохновила Куйта

Первая поэма Евгения Евтушенко была посвящена городу его детства и называлась «Станция Зима». Она была задумана им ещё в студенческие годы – во время учёбы в Литературном институте имени М. Горького. И напечатана в журнале «Октябрь» в октябре 1956 года. Навсегда остались в моей памяти строки, родившиеся во время приезда поэта в Зиму летом 1955 года:

Мы, чем взрослей,

Тем больше откровенны.

За это благодарны мы судьбе.

И совпадают в жизни перемены

С большими переменами в себе.

И если на людей глядим иначе,

Чем раньше мы глядели,

Если в них

Мы открываем новое, то, значит,

Оно открылось прежде в нас, в самих.

конечно, я не так уж много прожил,

Но в двадцать всё пересмотрел

опять:

Что я сказал,

Но был сказать не должен,

Что не сказал,

Но должен был сказать.

Мне эта мысль повсюду помогала –

На первый взгляд, обычная весьма,

Что предстоит мне

Где-то у Байкала

С тобой свиданье, станция Зима.

Вот эта доверительная, порой исповедальная интонация присутствует в поэме до последней строки, когда родная ему станция Зима, прощаясь и отправляя его в большой творческий путь, говорит: «Иди! И я иду».

Моя, тогда юношеская, память запомнила и сохранила текст всей поэмы. И я часто цитировал её в присутствии самого поэта, где только мог. Даря мне свой очередной сборник стихов «Нежность» в 1962 году, поэт даже в автографе зарифмовал ключевые слова: «Виталию Комину – другу моих поэм, набившему оскомину своим Евтушенко всем…»

Однажды Евтушенко стал вспоминать о том, как в один присест написал главу поэмы «Станция Зима», сегодня украшающую почти все его поэтические сборники. Называется она «По ягоды». В разговоре упомянул бурятское село Куйта, где довелось ночевать ему в амбаре во время поездки по ягоды. Это село было знакомо мне. В начале второго курса наша студенческая группа университета работала в этом селе осенью на уборке урожая.

В свой блокнот я записал: «Спросить про Куйту». Но не спросил тогда. А своё открытие сделал много позже.

Теперь же многое припомнил из наших бесед и решил рассказать.

В 1955 году студент Московского литературного института имени М. Горького Евгений Евтушенко после 10-летней разлуки с малой родиной приехал на станцию Зима. Здесь прошло его детство в годы войны. Здесь он помнил многие улицы и переулки, родную Оку, где научился плавать.

Снова увидел знакомую паромную переправу, на которой ещё мальчишкой «помогал веснушчатой паромщице с оттяжкой трос лоснящийся тащить…»

А в школе, где во время войны размещался госпиталь и куда Женя ходил с одноклассниками петь в хоре для выздоравливающих бойцов, где когда-то были палаты, теперь снова стояли парты…

Встреча с детством на любого из нас, пожалуй, навевает грусть, ибо вернуть, повторить детство никому не дано.

Был опечален и Женя, поселившись в доме своего детства – у дяди Андрея Дубинина.

Тот первым заметил задумчивое лицо племянника и, чтобы как-то отвлечь его от тоски-печали, сказал:

– Я заканчиваю оборудовать грузовик сиденьями. Соберу всю родню, прежде всего ребятишек… Махнём за ягодами. Собирайся и ты, не пожалеешь: клубника нынче хороша!..

Была вторая половина июля, и на зиминском базаре уже продавалась «царица ягод всей тайги» – в вёдрах, корзинах, в каких-то лукошках и даже стаканчиками.

Женя видел всю эту прелесть сам. Даже купил накануне несколько стаканов крупной клубники и, отрывая плодоножки, наслаждался ароматом ярко-красной сладкой ягоды, отправлял в рот одну за другой из конусного бумажного кулёчка – как в детстве!

Предложение дяди Андрея Женя принял сразу, только спросил:

– А далеко от Зимы поедем?

– Далековато – в соседний район, в бурятские степи, там особенно много ягодных полян.

Ягоды, бурятские степи, дальняя поездка – всё это прельщало вчерашнего студента, приехавшего отдыхать на родину. И не только отдыхать, но и, как позднее напишет он, «набраться новых замыслов и сил, опять земли коснувшись, по которой когда-то босиком ещё пылил…»

…Грузовик выехал из Зимы на рассвете. В кузове – привычный в таких поездках «шутор-бутор» из гремящих на ямках вёдер, набралось с десяток ягодников разного возраста, женщины и дети.

В тот день и час даже молодой поэт Евгений Евтушенко не знал, что эта поездка станет важной для его творчества и поможет создать одну из впечатляющих глав задуманной первой поэмы «Станция Зима». Поэт назовёт её просто – «По ягоды», и она в будущем войдёт во многие его поэтические сборники. èèè

… Всё, что я написал, восстановлено мною по записной книжке, которую по журналистской привычке вёл во время дружеских встреч и разговоров с Евгением Евтушенко.

Когда он вспоминал поездку в том теперь уже таком далёком 1955 году, он назвал даже деревню в степи, вокруг которой было особенно много ягодных полян, – Куйта. Это название я и записал. Записал, но не знал, что деревенька с таким же названием есть не только в Аларском районе, но и в Нукутском. А она намного ближе к Зиминскому району, чем Куйта нынешнего Аларского. И только теперь у меня появилась полная уверенность, что глава «По ягоды» в поэме «Станция Зима» написана под впечатлением от поездки именно в Куйту нынешнего Нукутского района.

Этим открытием я с радостью делюсь с читателями. Вместе с ними горжусь, что великого поэта вдохновили ягодные места близкого к Зиме Нукутского района, а точнее, Куйты – места в известной и вечной Унгинской долине, где и сегодня много клубничных полян.

Детский дом не попал в «Детский сад»

Любой режиссёр, тем более если это режиссёр кино, всегда ищет для воплощения своей идеи и правды жизни такие типажи, такие запоминающиеся, выразительные лица, которые остаются в памяти зрителей навсегда.

Вспомните хотя бы «Калину красную» – фильм Василия Шукшина. Плывущая по залу камера представляет нам то одно, то другое лицо поющих в клубе заключённых, тем самым погружая нас в ту атмосферу, где провёл часть своей жизни главный герой фильма…

Евгений Евтушенко, взявшись снимать «Детский сад» по своему сценарию, практически не имел кинематографического опыта. «Мосфильм» всячески помогал ему: включил в группу второго режиссёра – Геннадия Николаевича Морозова. И даже третьего – по работе с исполнителями. Им стал Сергей Тарасов. Вспоминаю, как Евгений Александрович подтрунивал над ним в весёлую минуту между съёмками эпизодов, на ходу переделывая фольклор о Льве Толстом, помните?

В имении Ясной Поляне

Жил Лев Николаевич Толстой,

Он мясо свершенно не кушал,

Ходил по деревне босой.

А Евтушенко напевал::

Среди равнодушных матрасов,

Играющих только в людей,

Сергей Николаевич Тарасов

Был самый гуманный злодей…

Доверяя Тарасову, Евтушенко всё-таки часто «тянул одеяло на себя»: решительно принимал или отвергал его выбор исполнителей, зная, что всё-таки только с него зритель спросит за всё.

Кто-то однажды сказал главному режиссёру, что в селе Кимильтей, в двадцати километрах от Зимы (здесь был штаб съёмочной группы «Мосфильма»), находится детский дом и там, понятное дело, немало «шпанистых ребят», которых можно будет занять в некоторых эпизодах фильма.

Село Кимильтей Евгений Александрович помнил ещё с детских лет. Приезжал сюда в юные годы и когда навещал Зиму, будучи студентом Литературного института. Тогда же он сделал такое описание в стихах памятника участникам Гражданской войны, который и сегодня стоит в центре села, заботливо обихоженный, рядом с храмом святого Николая, реставрированного к 300-летию Кимильтея: золотые купола и кресты на них видны любому издалека. Сегодня. А прежде?

За мир погибнув,

Новый, молодой,

Лежат они – сибирские крестьяне,

С крестами на груди –

Не под крестами,

Под пролетарской

Красною Звездой.

Так что сегодня – и «под крестами» храма…

– Едем сейчас же! – скомандовал Евтушенко своим помощникам-режиссёрам, услышав про детдом. – Как раз сегодня исполком даёт нам машину на весь день.

По Московскому тракту легковой автомобиль через полчаса привёз «режиссёрский десант» в Кимильтей, подкатил прямо к большому многооконному дому, где проживало более сотни детей – девочек и мальчиков разного возраста.

На месте, в своём кабинете, была директор детского дома Людмила Викторовна Яскуло. Она была несказанно рада московским гостям. Но ещё больше обрадовалась, когда узнала о цели их приезда. Ей очень хотелось, чтобы хоть кто-нибудь из её воспитанников «попал в кино».

– Скоро у нас будет обед. Можете посмотреть ребят в столовой. Можете побывать в их спальных комнатах.

Гости приняли предложение Людмилы Викторовны. Послушав её​ рассказы о печальных судьбах некоторых ребят и ответив на все вопросы о содержании их в детском доме, москвичи проследовали в столовую. Здесь режиссёры «Детского сада» задержались ненадолго: ребята быстро съели обед из трёх блюд и поспешили в свои комнаты. Туда направились и гости. Здесь они провели около часа: беседовали с детьми, спрашивали, не обижают ли малышей «старшаки», в какие игры любят играть, как учатся.

Одного мальчика Евтушенко спросил: «Что бы ты хотел сейчас поесть?» Тот ответил: «Яблоки. Или бананы». Сказал об этом с такой грустью на лице, что Евгений Александрович понял: хотя детей вроде бы и кормят неплохо, есть у детдома своё подсобное хозяйство, но большой радости за обеденными столами не бывает.

Появилась в дверях Людмила Викторовна:

– Приглашаю вас, дорогие гости, в мой кабинет. Пора и вам пообедать.

Стол в кабинете директора стал неузнаваемым. Чего только не было здесь! Коньяк. Водка. Бутылки с вином. В большой сковородке дымилось жаркое. Повара были готовы тут же разложить его на сервированные тарелки. А в высоких вазах красивой горкой лоснились румяные яблоки, удерживаемые бананами.

– И это всё нам? – неожиданно спросил Евтушенко.

– Конечно, вам! Милости просим…

– Нам… эту милость… за счёт ваших детей… Нет, не надо, не будем… – бормотал что-то ещё Евтушенко и протянул руку к висевшей шубе. Его друзья тоже стали одеваться.

Людмила Викторовна была явно сконфужена – такого отказа она никак не ожидала.

Гости были уже за дверью, когда Евтушенко, обернувшись, негромко сказал:

– Нас ждёт обед в Зиме. А фрукты дети пусть съедят сами. Я заметил, они у вас живут… без улыбок – это плохо.

История одного стихотворения

Из Сталинграда Евгений Евтушенко возвращался в Москву поездом. В городе у него на неделе было несколько выступлений – на заводе, на стройке, в институтах. Сидя в купе, он то и дело вспоминал, как принимали его в городе-герое. Принимали восторженно, особенно стихотворение «Свадьбы» – о новобранцах, уходивших от любимых жён на фронт после первой брачной ночи, «Настю Карпову», плакавшую от ревности мужа-фронтовика, о зиминском базаре в годы войны…

Ещё в городе, после одного их выступлений, он купил молодёжную газету, стал читать её в гостинице в надежде найти что-нибудь о своих выступлениях в Сталинграде. Увы!.. Обратил внимание на рубрику «Происшествия». В те послевоенные годы середины 1950-х газеты часто печатали заметки о разных происшествиях. Пожалуй, чаще других – о найденных где-то в городе не разорвавшихся снарядах, минах, бомбах.

Эта же информация показалась ему пострашнее, повергла в шок! Сообщалось, что милиция задержала на берегу Волги группу «стиляг», которые всю ночь кутили с девушками в заброшенном блиндаже, оставив после себя банки, бутылки, окурки…

От невероятно сильного волнения Женя закурил сам, но тут же загасил папиросу, потому что достал авторучку, блокнот и поспешно записал первые строчки рождающегося стихотворения «Блиндаж». Привожу его полностью.

Томясь какой-то

Странною тревогой,

Блиндаж стоял над Волгой,

Самой Волгой.

И в нём

Среди остывших

Гильз и пыли,

Не зажигая света,

Тени жили.

Блиндаж стоял над Волгой,

Самой Волгой…

Приехали сюда

С закуской,

С водкой

Решительные

Юные мужчины,

Поставили

Отцовские машины

И спутницам сказали

грубовато:

«Используем-ка, детки,

эту хату!..»

И прямо,

с непосредственностью

детской:

«А ну-ка, патефончик

милый, действуй!»

Не водки бы, ей-богу, им,

А плётки…

Пластинки пели

Из рентгеноплёнки,

И пили,

И закуску истребляли.

И напускали

Сигаретный дым,

И в стены громко

Пробками стреляли,

Где крупно:

«Сталинград не отдадим!»

А утром водку

Кисло попрекали,

Швы на чулках

Девчонки поправляли,

И юные

Поблекшие мужчины

Шли заводить

Отцовские машины.

Блиндаж стоял над Волгой,

Самой Волгой…

Изгажен сигаретами

И воблой.

Стоял он и смотрел

В степные дали –

И тени,

оскорблённые,

витали.

Поставив точку, Женя снова зажёг потушенную прежде сигарету и вышел в тамбур докурить её, хотя в вагоне курить разрешалось. Ему хотелось ещё раз подумать, смог ли он передать на бумаге всё, что так взволновало его после прочтения «происшествия»? Кажется, удалось!

На одной из остановок в купе появились попутчики – муж с женой. До этого он был один и мог даже вслух проговаривать каждую строчку, находя более точные слова. Женя не мог удержаться, чтобы не заговорить с ними. Оказалось, фамилия его семейной паре была незнакома, его стихи они не знали, на вечерах поэзии им никогда бывать не приходилось «в силу возраста».

Это слегка огорчило молодого поэта. И всё-таки он, прочитав стихи, решил спросить их:

– Точно ли я употребил последнее слово в стихотворении: «Тени, оскорблённые, витали»?

Женщина нашлась и первая заметила быстро:

– Оскорблённые люди чаще всего молчат от обиды… Может быть, лучше сказать: «И тени, оскорблённые, молчали»?

– Я подумаю, – ответил поэт и посмотрел на своих попутчиков уже более тёплым взглядом.

Резонанс был таким…

Напечатав это стихотворение в одной из центральных газет, Евтушенко не предполагал, что снаряды разного калибра обрушатся на его голову. Какие только обвинения не услышит он от читателей и литературных критиков. Рьяные ортодоксы утверждали, что «советская молодёжь вовсе не такая, какой её изобразил Евтушенко в «Блиндаже»: «Молодёжь, устремлённая в светлое будущее, чтит память о героях войны, а Евтушенко охаивает молодёжь, а заодно и нашу советскую действительность»…

Не решаюсь продолжать цитирование – таких или примерно таких оценок было множество. Но были и другие – маятник качался…

Поэт защищал своё право говорить «на языке правды» так: «Если хирург режет по живому телу скальпелем, он знает, что делает это во имя спасения человека. Я пишу о переполняющих меня чувствах так, что некоторым кажется, что я режу по живому. Но ведь я тоже пишу во имя выздоровления нашего общества от негативных явлений, я, может быть, первым вижу их и рифмую в стихах. Разве не таким был Маяковский?!»

Не знаю, долго ли бы ещё продолжался этот диалог поэта с читающей и слушающей его публикой.

«Жирную» точку в споре поставил пленум ЦК ВЛКСМ. Неглупые лидеры комсомола пришли к выводу, что комсомол всё-таки мало внимания уделяет патриотическому воспитанию молодёжи. Что необходимо создавать отряды «красных следопытов», организовать походы молодёжи по местам революционной, боевой и трудовой славы наших отцов и дедов.

Люди старшего поколения знают и помнят, что впервые по-настоящему торжественно и всенародно День Победы был отмечен только спустя 20 лет после окончания Великой Отечественной войны. Именно тогда наша молодёжь пошла в походы по местам славы своих предков. На домах городов и сёл, где проживали ветераны Великой Победы, стали появляться красные звёздочки, в центре больших и малых сёл и деревень, в городах стали возводиться обелиски, памятники с именами павших. Апофеозом этой всенародной памяти о людях старшего поколения стал, конечно, «Бессмертный полк», продолжающий своё шествие и поныне.

В людском «водовороте» в часы праздничного шествия «Бессмертного полка» был вместе с нами и поэт Евгений Евтушенко. Это он, теперь уже спустя 5 лет, продолжает утверждать написанное при жизни на Красной площади:

…И не иссякнет Русь, пока

Течёт великая река

Из лиц «Бессмертного полка».

Из новой, 6-й книги «По ступеням лет», выходящей в Иркутске к 90-летию со дня рождения Евгения Евтушенко