Хлеб

Я родился 9 июня 1943 года в маленьком сибирском городке Танске. Он приютился на берегу широкой реки, у Транссибирской магистрали. Грязный, неуютный, с большим вонючим болотом у вокзала. Мы жили в малюсенькой комнате двухэтажного деревянного барака, вблизи от этих достопримечательностей. Летом через открытую форточку к нам натягивало специфическим запахом тины и угольного дыма от паровозов. Гудки, свистки и перестук колес были хорошо слышны по ночам, когда городок забывался тяжёлым коротким сном. Утром, на рассвете, он тревожно просыпался, боясь пропустить первую сводку «От советского Информбюро», которую трагическим басом читал известный тогда диктор московского радио Юрий Левитан.

Хорошо помню большое чёрное колесо репродуктора, висевшего у нас в углу комнаты.

«Советские войска после тяжёлых и ожесточённых боёв временно оставили города…». Левитан почти каждое утро всё перечислял и перечислял названия известных городов и совершенно неизвестных посёлков и деревень…

Жители Танска плескали себе в лицо из железных умывальников несколько пригоршней воды, чего-нибудь на ходу жевали и выбегали из домов на улицу.

В городке не было никакого общественного транспорта, поэтому на работу все бежали. За опоздание на 20 минут можно было на несколько лет угодить в лагеря…

Война. Холод. Голод. Всё, абсолютно всё, продавалось и выдавалось по карточкам. Эти карточки воровали. За них убивали. Сажали в тюрьму. Но и благополучным обладателям карточек еды катастрофически не хватало. И прежде всего хлеба.

Мама бежала на уроки в школу почти через весь городок. Думала она при этом не об уроках, не о тетрадях, которые проверяла до полуночи, а теперь бережно прижимала к себе портфель с ними. И даже не обо мне, маленьком, закутанном в одеяла, оставленном под присмотр старушки-соседки. Мама думала о хлебе, только о хлебе.

«Немка, немка идёт!», — кричали по коридору ребята, когда мама, запыхавшись, вбегала в школу. «Немкой» маму звали потому, что она преподавала немецкий язык в седьмых классах. К тому времени в стране уже пришло понимание, что без знания немецкого языка врага победить трудно. Отношение к преподавателям от резко отрицательного и подозрительного сменилось на равнодушно-благожелательное.

Мама входила в класс, все ученики вставали, приветствовали её, затем садились, а дежурный докладывал на немецком языке, кто сегодня отсутствует. Мама с тревогой слушала: не пропускают ли сегодня школу дети краслаговцев, т.е. военнослужащих «Красного лагеря» НКВД, который располагался на окраине Танска. Все их фамилии она знала назубок. Мама всегда очень беспокоилась: вдруг кто-либо из краслаговских ребят не придёт в школу. Почему? Потому что они, сами того не подозревая, кормили маму, а значит и меня, хлебом. И не только чёрным, какой мы получали по карточкам, но и очень вкусным белым. Происходило это так.

Когда урок заканчивался, мама велела всем ученикам покинуть класс, пойти погулять, размяться в коридоре, если зимой, а летом на улице. «Я должна проветрить класс! Мы тут просидели 45 минут совершенно без воздуха», — нарочито обеспокоенно уверяла мама ребят. Запирала за ними двери, открывала форточки и тут же кидалась к партам. Осматривала буквально каждый метр классной комнаты. Искала хлеб. Ещё на уроке она с радостью подмечала, кто из краслаговцев куда и в кого кинул корочкой или кусочком хлеба. У краслаговцев, кроме хлеба, других продуктов было предостаточно. Поэтому уронить под парту недоеденный кусок хлеба или бросить в кого-то корку для них было просто обычной шалостью.

Мама, словно голодная собака, металась между рядами школьных парт и собирала в свой портфель корочку за корочкой, кусочек за кусочком. Так повторялось в течение всех перемен в две школьные смены. Вечером мама летела домой окрылённая — в портфеле у неё лежал целый клад из хлебных объедков! Мама уверяла, что если бы кто-то из встречных мужиков догадался, что за сокровища прячет училка под тетрадями в потёртом портфеле, то её могли бы и ограбить, и убить на улице…

Дома мама все эти корочки и кусочки каким-то одной ей известным способом очищала, перерабатывала и готовила из них свои «фирменные» блюда. Когда была сыта мама, был сыт и я, крепко спал всю ночь и ей давал возможность выспаться, чтобы ранним утром снова бежать в школу на уроки, за хлебом…

Самое трудное и голодное время у нас с мамой закончилось, когда в Танск из Ленинграда эвакуировали детский сад. Несчастным, запуганным долгой и опасной дорогой ребятишкам выделили большой дом неподалеку от нашего барака. «Враги народа», т.е. политзаключённые «Краслага», за несколько суток, работая день и ночь, отлично отремонтировали все комнаты и хозяйственные пристройки. В лагерных мастерских умельцы с большой любовью сделали всю мебель — столики и стульчики, кровати и много разных игрушек из дерева. Горожане нанесли гору детской одежды. Питание было организовано властями на самом высоком уровне — по приказу Сталина детям эвакуированных детсадов из блокадного Ленинграда полагался повышенный паёк, куда входили сливочное масло, натуральное и сгущённое молоко, какао, мёд, белый хлеб, крупы и вообще всё, что было рекомендовано врачами для усиленного детского питания. Тогда, конечно, ещё никто не мог предсказать, как сложится судьба этих ребятишек: удастся ли им когда-либо вернуться в родной город, увидят ли они снова своих родителей, оставшихся на фронте и в самом Ленинграде в окружении фашистских войск…

В общем, всё было организовано и сделано точно согласно специальному приказу Верховного главнокомандующего. Невыполненным оставался лишь один пункт. Как и в мирное время, детям полагались музыкальные занятия, включая пение с педагогом-специалистом. Но вот незадача: не было в Танске ни музыкальных работников, ни пианино.

Мама и сама никогда не узнала, как её нашли. Однажды вечером, уже затемно, к нам в комнатку пришёл боец НКВД с винтовкой, принёс повестку. Маму утром вызывали в районный отдел НКВД. Ночь, конечно, она не спала — никто тогда не мог знать, вернётся ли она когда-нибудь домой после такого вызова. Мама ночью сбегала к своим знакомым, договорилась, что рано утром занесёт меня к ним. А в случае её ареста они меня отвезут в деревню к своим родственникам, чтобы я не попал в детдом.

В НКВД маму приняли весьма любезно. Предложили сесть, задали несколько вопросов о работе, ничего из прошлого, и затем попросили — мама потом всегда подчёркивала это — ПОПРОСИЛИ! — приступить к занятиям музыкой в «ленинградском» детсаду. Но не просто приступить к занятиям, а вместе со своим пианино! Мама немного растерялась: как, отдать наше пианино, единственное, что у неё осталось ценного и памятного от расстрелянного в ЧК папы и замученной мамы?! Но энкавэдэшник, заметив мамино замешательство, твёрдо, но доброжелательно сказал: «Только до победы над фашизмом! Уедет садик — возьмёте пианино назад»…

Директором детского сада оказалась коренная ленинградка. Очень симпатичная, добрая и образованная женщина. Она встретила маму с искренней радостью и прежде всего накормила тем, что осталось от обеда детей. Потом деликатно расспросила маму о её жизни, судьбе родителей, обо мне. И приняла просто уникальное решение, спасавшее жизнь мне и решавшее все мамины проблемы. За музыкальные занятия с детьми мама будет получать зарплату, согласно штатному расписанию ленинградского детсада. И значит, гораздо выше, чем в местных танских детсадах! А расчёт за пианино будет ежедневно вестись предоставлением мне полного пайка детского питания! Взять меня в детсад она не имела права: ни одного местного ребёнка — так гласил Приказ!

Та женщина сдержала все свои обещания. До дня отъезда детсада в Ленинград я получал всё, что выдавалось эвакуированным ребятам, включая витамины. От меня ушли безвозвратно рахит и пять воспалений лёгких. Мало того, продуктов из детсада хватало не только мне, но и маме. Она стала лучше выглядеть, перестала постоянно мерзнуть. И перестала собирать хлебные корки под партами в школе.

Пианино, старый прекрасный «Sсhreder», нам вернули в целости и сохранности. Только на чёрной полированной крышке детскими ручками были нацарапаны маленькие домики, зайчики, звёздочки. Ни мама, ни я, когда стал взрослым, не стали их удалять. До сих пор эти шалости эвакуированных малышей-ленинградцев напоминают мне об очень тяжёлом, но по-своему счастливом времени моего детства и моей прекрасной маме…

Итак, пианино благополучно вернулось в нашу комнатку. Но вместе с ним вернулись к нам и прежние проблемы нехватки денег и продуктов. Война закончилась, но карточки остались, хотя норма отпуска продуктов увеличилась. Последствия моих болезней продолжали сказываться, и врачи повторяли маме одно и то же: надо больше кормить ребёнка. Как, на какие деньги, где брать продукты? Всё это постоянно тревожило маму, и она лихорадочно искала решения. Дополнительные заработки найти практически невозможно, а продукты только у спекулянтов по заоблачным ценам. И ещё крестьяне из близлежащих деревень привозили по выходным на городской рынок то, что им удавалось произвести на своих участках и не отбиралось государством в виде натуральных налогов. Но цены на эти продукты для нас тоже были недоступными. И менять на них мы ничего не могли — никаких ценностей у мамы никогда не было…

Наступила весна 1947 года. Я в очередной раз простудился, закашлял. Мама повела меня к врачу. Тот прописал простенький рецепт: «Надо поить горячим молочком со сливочным маслом. Всё быстро пройдёт!» Колобок масла, с полкило весом, стоил на рынке 600 рублей. А мама в школе за месяц работы получала 700 рублей. Но тут, на счастье, как раз наступали школьные каникулы и маме выдали зарплату вместе с отпускными — полторы тысячи рублей. Но их нам предстояло растянуть до следующей зарплаты в конце сентября. И всё-таки мама пошла в воскресенье на рынок купить для меня литр молока и сливочное масло. Она решилась истратить 700 рублей за один раз! Как мы будем жить почти три месяца на оставшиеся 800 рублей, она и сама не представляла. Просто считала, что меня надо спасать вовремя, иначе деньги вообще могли не понадобиться…

На рынке мама долго бродила вдоль прилавка с молочными продуктами. Подходила к продавцам, спрашивала о цене на молоко и масло и отходила — решиться на такие затраты она никак не могла. Наконец, остановилась около доброй тётки в чистом фартуке и нарукавниках. Тётка весело, с шутками и прибаутками, нахваливала своё масло и молоко.

— Бери, хозяйка, последнее у меня сегодня. И молочко свежее, утрешнее, и маслице только взбитое, — уговаривала веселуха маму. — Для ребёночка, сыночка?! Тогда уступлю тебе сотенку…

Обрадованная мама вынула из-под кофточки завёрнутые в платочек купюры, отсчитала 600 рублей и кинулась домой. Моментально сбегала с ведром к колодцу, принесла ледяной воды, чтобы разлить её по баночкам. А туда кусками положить масло. Так оно будет дольше храниться, не растает, не прогоркнет. Только воду надо менять чаще.

Приготовить, помыть стеклянные банки было делом минутным. Мама аккуратно разлила в них воду, поставила перед собой и приготовилась резать колобок. Примерилась, в который уж раз протёрла белой тряпочкой большой нож и осторожно, затаив дыхание, разделила колобок пополам. Сначала она даже не могла понять, что ей показалось странным. Потом присмотрелась и не поверила своим глазам. А когда поняла, то бессильно опустила руки и горько, горько зарыдала…

***

Под слоем масла толщиной в палец был спрятан очищенный клубень сырой картошки.

Осенью того же 47-го года Сталин резко изменил к лучшему нашу жизнь с мамой. Он как-то давно сказал по радио: «Жить стало лучше, жить стало веселей!» Теперь Сталин отменил карточки, напечатал новые красивые деньги и выпустил из лагеря мою бабушку Констанцию Антоновну. (Такое имя выговорить мне не удавалось, поэтому я «окрестил» её по-своему — Бабенция). Больше я не оставался взаперти один. У меня появились игрушки, сделанные бабушкой из тряпочек, бумаги, картона. Она даже ухитрилась сотворить мне почти настоящий футбол. Туго-туго набила тряпками специально сшитый мешочек, каким-то неведомым мне образом придала ему круглую форму.

С неописуемым восторгом мы с мальчишками и девчонками гоняли босиком по двору этот комок тряпья. Кричали «гол!», спорили до хрипоты и никак не хотели расставаться, когда уже в темноте родители растаскивали нас за руки по домам.

С бабушкой мы впервые в моей жизни наряжали настоящую ёлку к новому, 1948 году. Срубленное деревце мама принесла из школы, там директор позаботился обо всех учителях, у кого были дети. С утра и до вечера мы клеили с бабушкой бумажные цепи, делали хлопушки, вырезали из картона и раскрашивали фигурки разных животных — белочек, зайчиков, коровушек и лошадок. В канун нового года маме кто-то подарил настоящее ёлочное украшение — большую стеклянную сверкающую пятиконечную звезду с серпом и молотом… С тех пор уже почти 60 лет я всегда вешаю на макушку домашней ёлки ту самую звезду. И вспоминаю свою первую ёлочку, моих замечательных бабушку и маму.

От бабушки я впервые услышал слово «театр». Не знаю, как она нашла там работу. После гражданской войны, в 1920 году, местный ревком выделил драматическому театру сказочно красивое здание бывшего общественного собрания в центре Танска. Уютный зал с ярусом и балконом вмещал до 200 зрителей. Я был потрясён, когда впервые увидел таинственные и непонятные мне тогда превращения простых бабушкиных знакомых в королев и генералов, и даже в негра по имени Отелло…

Бабушка за кулисами играла очень красивую музыку на пианино, которое отобрали у немцев и привезли в наш театр прямо из Германии. А на сцене стояло ещё более красивое пианино, тоже из Германии. Артисты махали над клавишами руками, но ничего не играли, потому что не умели. А людям в зале казалось, что это артисты так красиво играют. Обман мне не нравился, но мама и бабушка очень просили сидеть тихо и никому не рассказывать про этот секрет. Я и не рассказывал никому, сегодня впервые…

Но не только жизнь духовная изменилась у нас с мамой после возвращения бабушки. Наш быт стал другим. В лагере бабушка овладела массой полезных навыков, узнала разные житейские секреты и теперь старалась использовать их.

О том, как бабушка научила меня штопать носки и что из этого вышло, я описал в рассказе «Носки для НКВД». А как мы с ней собирали кусочки угля у железной дороги и отапливали нашу комнатку, повествуется в рассказе «Дрова». Здесь же я хочу рассказать, как бабушка научила нас садить и выращивать картошку… из очисток.

Всю зиму бабушка бережно их копила и ухаживала за ними. Весной доставала из подполья и раскладывала на газеты в комнате, чтобы на свету в тепле появились ростки. Наступал выходной день, когда мы все втроём отправлялись за железную дорогу, в поле. Для меня это был настоящий праздник! На следующий день я рассказывал всем во дворе — и взрослым, и ребятишкам, — что вчера МЫ посадили картошку. Моей обязанностью был сбор всех до одного камушков на отведённом нам участке. Мама копала ямки, а бабушка аккуратно укладывала туда очистки, стараясь не повредить маленькие ростки. Но больше всего в поле мне нравилось наблюдать за жаворонками. Я бежал по участку, отыскивая засохшие коровьи лепёшки, под которыми жаворонки устраивали свои гнезда и клали малюсенькие яички. Жаворонки стремительно взлетали при моём приближении и потом очень интересно трепетали в воздухе и пели. Их гнёздышки я не разрушал и яичек не трогал: мама сказала, что если потрогаешь, то птенчиков не будет. Я ставил колышки у каждого гнезда, и мама с бабушкой обходили их при посадке…

Осенью, когда у мамы уже начинались уроки в школе, в воскресенье мы шли в поле копать картошку. Вырастала она совсем небольшой — самая крупная бывала с яйцо куриное, а остальная — чуть больше яиц жаворонков. Но мы очень радовались своей картошке и гордились результатом нашего семейного труда. Накапывали мешка два-три, к вечеру на участок приезжал на телеге с лошадью какой-то дядька, грузил картошку и вёз её к нашему дому. Бабушку и меня, выбившихся из сил за день, он садил на мешки, а мама торопливо шла позади.

Но однажды произошёл казус, который запомнился на всю жизнь. Летом мне исполнилось пять лет, я считал себя уже взрослым и наотрез отказался ехать на телеге. Бабушка одна восседала на картофельном троне. Возница шёл сбоку с вожжами в руках. А мы с мамой, усталые, брели позади, всё больше и больше отставая от повозки. Стемнело, мы стали запинаться за камни и кочки на грунтовой дороге. Старались обходить их стороной и вскоре потеряли телегу из виду. Вдруг слышим испуганный крик возницы: «Бабка! Бабка, ты где?!» И тут же обращение к нам: «Бабка куда-то пропала». Мы с мамой кинулись к телеге, но бабушки моей там действительно не было. Она исчезла!

— Констанция Антоновна! — что есть мочи закричала мама. В ответ — тишина. Я испугался и готов был разреветься. Мама снова прокричала в темень имя-отчество бабушки. Прислушались. Вдруг откуда-то далеко с дороги, где проезжали, донёсся знакомый хриплый бас: «Здесь я». Мы с мамой кинулись на голос и обнаружили лежащей в дорожной пыли мою Бабенцию. Оказывается, она уснула в пути и не заметила, как скатилась с мешков под телегу точно между колёс. Попала на мягкую, тёплую пыль и заснула ещё крепче. Но истошный крик мамы её разбудил…

Ох, и насмеялись мы все до слёз в тот вечер! Прав был товарищ Сталин: жить стало лучше, жить стало веселей…