Бабоньки

Ирена ЗЕЛИНСКАЯ

Чудные нравы
царят в переулке Краснофлотском.
Сначала они меня шокировали и
удивляли. Теперь, пообвыкнув,
спокойнее отношусь к пожиранию
собак, воровству, рассказам, кто
кого убил в прошлом, тотальной
нищете и диким попойкам. Захожу во
двор, и чудится, что время здесь
идет по-другому: живут люди, не
работают, печки топят весь день,
топчутся, что-то делают — жизнь и
проходит.

Вот тетя
Тома, к примеру. Слывет она
неопрятной хозяйкой, и не даром. На
полу — по щиколотку мусор, по углам
горы добра навалены. Но человек
веселый, что ни слово — матерок.
Матерится тетя Тома красиво,
умеючи, так, что и вовсе перестаешь
замечать эту деталь. А какой
вкусный чай заваривает! Этот
процесс у нее ритуально отточен,
каждое движение выверено! Сынок с
ней живет, в свои тридцать учиться
надумал. Красивый, высокий мужчина,
рассуждает толково, отличный
водитель, да одна у него беда —
диван. А работа?.. Что за глупости…
Была у них маленькая, вертлявая
собачонка. Сбила ее машина, жалко,
конечно. А у тети Томы сердце
разболелось, слезы непрестанно
катятся, девять дней
отпили-справили, сорок тоже. В доме
горе: по утрам ходят на могилку
Жульку попроведать, о судьбе ее
собачьей поплакать…

Или баба
Валя. Как ее судьба ни била, ни
трепала, а желания к жизни не
истребила. Больная, хворая, а с
девочкой-монголочкой нянчится.
Конфетку не съест — припрячет:
"Это для моей маленькой Тани, ее
завтра Отхон приведет".

К дочери на
дачу съездила, по-хозяйски соленья,
варенья привезла, "чтобы зиму
хорошо жить было". Вечерами
принимается рассказывать о
торговых премудростях. Диву после
этого даешься и зарекаешься в
магазинах ничего не покупать. А еще
сиротские песенки вспоминает:

Посажу
рябину у край окна,

Как
любила мужа-пьянчуга.

Он
ничего не робит, только пьет,

Как
придет до хаты, жинку бьет.

— Не бей
меня, муже, не карай!

Сяду я,
уеду за Дунай,

Сяду я,
уеду за Дунай!

— Ой,
вернись ты, жинка,

Плохо
без тебя,

Ложки не
мыты,

Чашки
перебиты,

ребятишки
плачут, есть хотят.

Или вот еще
одна:

Из-под
камушка, из-под белого

Течет
реченька, течет быстрая.

Молодой
казак шел поить,

А
ревнивый муж шел жену топить.

— Не топи
меня среди бела дня,

А топи
меня среди ноченьки,

Когда
детки спят и соседи спят…

— Не помню
дальше как. А раньше какой я
голосистой была, столько песен
знала!

У одной из
каменок еще не закрыты ставни, в
окнах яркий свет — здесь идет
гулянье, справляют
восьмидесятичетырехлетие бабы
Вали. Даже не гулянье, так, его
остатки. Как положено, поплясали,
отгорланили песни, потом проводили
родственников. За столом остались
соседки.

— Ну, еще по
одной мявкнем, да я на ночную охоту
выползать буду, сейчас самое время,
— нарушает тишину старая и опухшая
баба Люба. Предложение приняли,
молча и дружно привели его в
исполнение.

— Бабоньки,
чего носы в тарелки уткнули, —
продолжает сипеть "охотница".
— Вот утречком будет вам радость,
всем по гостинцу принесу. Мы в
нищете, зато люд разбогател, что
только не выбрасывают, бывает, в
контейнере целое богатство
разыщешь. Баба Валя не даст соврать,
я ее всю в модненькое за зиму одела.

— Что верно,
то верно, — подала голос именинница.
— А посуду какую ты мне красивую
золоченую носила! Если попадется
блюдечко в цветочках — смотри, не
продавай, мне неси. Люблю цветы, все
сорок лет, что здесь живу, всегда у
окна бархатцы и флоксы высаживала.
Подумать только, сколько лет в
конюшне прожила!

— Не в
конюшне, а в прачечной, Валя, —
поправила Маленькая Шурочка,
известная двору своим дурным
глазом, поганым языком и (как ни
странно) добрым сердцем. — Конюшня
была еще до революции, через стенку,
где Мариночка с ребятишками сейчас
живет. А напротив, в деревянном
доме, рыбаки да прислуга жили. Но
этот дом с "историей". Говорят,
девка в служанках была
раскрасавица, сам купец Шипунов
перед ней на брюхе ползал, а она,
праведница, грешить с хозяином не
захотела, долго оборону держала. Но
в конце концов сдалась. А потом
удавилась в своей комнатушке. С тех
пор не везет в жизни всем жителям
деревянного дома.

— Да самая
обыкновенная история, — вмешалась в
разговор хмельная Мариночка,
щупленькая, небольшого росточка
(больше походящая на
девочку-подростка, чем на взрослую
женщину, мать двоих детей). — У той
девки не хватало смелости жить, а вы
ее в героини — "праведница".
Понаслушались вы, баба Шура, от
купеческой дочери разной ерунды о
ее сладкой дореволюционной жизни. А
она сама от этой "сладости" нюх
к людям потеряла. Практически сто
лет прожила, а никому куска хлеба не
подала, слова ласкового не сказала.
Э, зацепились языками! А насчет
смелости Мариночка верно
подметила, вот я в молодости…

— Я в
молодости отчаянной была. Может,
это голод смелости придавал, кто
знает. Нас у отца семеро было, да
мачеха с двумя девками в дом пришла.
Сарафанов, штанов холщовых
понашила, огород развела, стены
выбелила. Мы поначалу к ней льнули,
матушкой звать стали, ее девок —
сестрицами. Но это попервости она
доброй была. А как мы с братом
чугунок щей опрокинули, она
пообещала, что зашибет, а отцу
скажет, что утонули. Лиха я и Ванька
ждать не стали — в чем были, в том к
бабке убежали. Все бы ничего — в
школу пошли, бабушка коровенку
прикупила, но нас кормила только
кулаками и пинками.

Ванька чуток
подрос, и пошли мы со слепым песни в
поездах петь. Слепец на гармони
играет, брат его ведет, я песни пою;
так и путешествовали. Я отъелась,
жиреть стала. Хлопец однажды
приглянулся, позвал с собой жить, я
и поехала. Обженились с ним. И я, как
жена военного, в буфете работать
стала, вшей из косы повывела — чтоб
чистота у продуктов была. Но лишку
не брала, учили меня, учили это
правильно делать — все без толку.

А потом
война, мужа сразу убили, а меня в
Тулу эвакуировали. На завод
работать пошла, замуж вышла. С мужем
все надежнее: хоть, думала, с
голодухи не умру. Дети пошли, да
такие красивые, но от холода
помирали. Двое еще дышали, жалко мне
их стало, завернула дочь да сына в
одеяло, пришла к директору завода,
на стол сверток положила. Нате, мол,
растите сами, а то в моем сарае еще
два гробика будет. Директор в крик:
что за авантюристка объявилась? Я
плачу, дети пищат, начальник шумит,
матерится. Но комнатку все же дал.

Вот тогда мы
зажили: я в торговлю пошла, кровать
купили, поросят завели, гусят. Жизнь
идет, потихоньку налаживается, дети
подрастают. А мужик мой таскаться
стал. Долго я в это не верила,
хитростью взяла… и поймала с
бабенкой. Ох, и лютовала я тогда,
мужика без уха оставила. Но, как
кровь увидела, испугалась, что
посадят. В один день все распродала,
сбережения из-за иконки вынула,
детей в охапку — и в Иркутск, к
родственникам.

Всем сама
обзаводилась, наука даром не
прошла, торгашкой стала. Вырастила
и в люди вывела и сына, и дочь. Еще
пару раз в женах была. Ан гнала
мужиков, все гниль какая-то
попадалась! Но тяжело одной, ноги
отнимаются: ни по воду сходить, ни
за хлебцем. Без вас, соседушки, с
голоду бы окочурилась, спасибо, что
не забываете меня, старую…

Тут в окно
постучали: "Это мы, монголы,
пустите ночевать, куртку дадим!"
Тут Маленькая Шурочка стала гнать
непрошеных гостей:

— Уходите и
больше ни ногой в наш двор! Что вам
тут, медом намазано? И обворовывали
вас, и били, и в милицию забирали, а
все равно тащитесь… О, уходят. Анна,
что ли, с ними? Рассказали мне, что в
Монголии была она знаменитой
балериной, пока коммерцией не
занялась. А тут, у нас, глядишь-ка,
спилась совсем. Нечего было в
Россию соваться, стрекотала бы у
себя ногами и все бы было. Каждый
должен своим делом заниматься,
иначе беда…

Далее баба
Валя продолжает, а "товарки" —
Шура и Марина — слушают.

— Работала я
тогда в самообслужке, что на
Степана Разина была. Ходила к нам
дама, вся намалевана, прическа
высоко накручена. Все с
пятилитровым бидончиком — пройдет
по рядам, а у кассы за молоко
копейки подает. Проверили мы как-то
ее торбу, а в бидоне вместо молока —
маслицо, яички лежат, творожок —
всего понемногу. Ох, и ославили мы
ее во дворе.

Тяжело
жилось, не верь тому, кто говорит,
что легко. Сама посуди: закрыли
"Молочку" на ремонт, два года
ремонтировали. А мы с женщинами на
тележку ставили три фляги молока и
тянули эту тележку по колдобинам
(асфальта тогда не было).

Придем в
какой-нибудь двор, кричим: мо-ло-ко,
мо-ло-ко! Во это "мо-ло-ко" мои
ноги и отняло! Да грех жаловаться,
копейка всегда была, но за нее я
день и ночь работала, детей своих
практически не видела.

Такая баба
Валя: кто ни зайдет, всех приветит,
угостит. Справедливости ради надо
сказать, что многие ее
гостеприимством злоупотребляют. Но
и не без греха бабушка: любит белую.
Выпьет и идет спать.

В стороне
стоит двухэтажный деревянный дом,
люди в нем живут в основном
побогаче, позажиточней. Недавно
поселилась там женщина — Нина. Она
по-своему борется с годами: брови
всегда накрашены, на пальцах
кольца, одета в дорогое, красивое.
Хорошая тетка, а что за плечами,
особо не вспоминает. Однако иногда
проскальзывает:

— Осудили
совсем девчонкой, попала в Магадан.
К бараку ночью медведь приходил, о
стену терся. Утречком я шерсть
собирала с того места, так на
рукавички и вышло. Силенок мало
было, надрывалась, плакала, а лес
валила, план выполняла, не хотела,
чтобы начальник на цепь сажал и
по-собачьи лаять заставлял.

Послушаешь
такое порой, и все свои
беды-несчастья кажутся такими
мелкими и незначительными.
Написала вот, да не упомянула об
одном для меня не совсем понятном.
То не так, это не ладится, иногда
дурь и чудачество, но делятся эти
люди последним друг с другом. А если
человек придет с горем — как могут
утешат и словом, и делом.