Отношение человека к убийству московский журналистки Анны Политковской стало маркером для определения политической и социальной позиции россиянина. Общественный дискурс резко поляризовался и, как обычно, без полутонов: от «ужасной потери для всей Российской Федерации» (формулировка, правда, от верховного комиссара ООН по правам человека Луизы Арбур), до жёстких комментариев в стиле «пуля виноватого ищет».

Создаётся впечатление, что в России было две Анны Политковской. Одна была рыцарем журналистики, бесстрашным и беском-промиссным человеком, последним героем трусливого и слабого российского журналистского сообщества. Но была и другая Анна Политковская — та, которая в российской армии видела только тупую военщину, которую считали своей те, кто убивал русских, которая запросто могла дозвониться до Закаева и которая, по её словам, в Чечне иногда искала спасения от «мести российских спецслужб». Первую Политковскую уважали коллеги и ждали из командировок друзья. Вторую искренне ненавидели те, кто воевал, те, у кого погибли родные, потому что цитаты из её статей приводили в ярость. Не потому, что она писала про пытки и зверства, а потому, как она это писала, как мог бы написать человек, попавший в стан врага.

Парадокс в том, что Анна Политковская была одним человеком, в котором журналистский профессионализм и личное мужество сочетались с фанатичной бескомпромиссностью. В жизни каждый сам выбирает, где ляжет линия его обороны, и Анна Политковская сделала свой выбор. Она сделала свою жизнь территорией войны, и, поверьте, нет ничего удивительного в том, что война подло догнала её в мирном московском переулке.

Сегодня убийство Политковской уже осудили ОБСЕ, Евросоюз, Государственный департамент США, российские правозащитники и общественные деятели. И даже президент США позвонил Путину и сказал: дескать, ну как же так? Мир обеспокоен.

Меня по большому счёту мало беспокоит, что думает мир по поводу убийства Политковской в частности и в отношении России вообще. Но вот вопрос «как же так?» меня действительно волнует. В России снова стали убивать.

Вакханалия заказных убийств прокатилась в середине девяностых. Гремели выстрелы, жизнь бизнесменов была красива, но коротка, и на кладбищенских аллеях выстраивались шеренги павших героев новой России. Убийство Дмитрия Холодова стало символом, некой абсурдной границей, за которой уже зияла пропасть полного беспредела. С тех пор минуло десятилетие — и заказное убийство, как последний аргумент, стало применяться всё реже. На поджарых боках молодых волков нарос жирок, а вместе с холестерином в мозг стали проникать мысли о том, что личный комфорт и безопасность общества — вещи сугубо взаимосвязанные.

Сегодня в России рецидив — убит зампред Центробанка, убит главный инженер «Русиа Петролеум», убит тот, этот…

Какой бы сокровенной информацией ни обладала Политковская, убивать её было незачем. Тот, кто решил это сделать, просто почувствовал — можно! Что произошло в стране, в которой убить 48-летнюю журналистку с мировым именем дешевле и проще, чем попробовать договориться или сходить в суд? И этот вопрос гораздо важнее тех лабиринтов ненависти, в которых заплутали сегодня сторонники и антагонисты покойной.