Эту новогоднюю ночь не забуду никогда. Служил я в то время
лейтенантом в Рижском высшем военном инженерном училище им.
Маршала Советского Союза Бирюзова. Это было время большой
секретности. И то, что в училище готовят офицеров для ракетных войск
стратегического назначения, считалось военной тайной. Для большей
конспирации в ракетных войсках в то время не было ни своей формы, ни
знаков отличия. Мы носили артиллерийскую форму с пушками в
петлицах. Даже уборщицы допускались к щеткам и тряпкам лишь после
тщательной проверки в органах и оформления «допуска по форме N 3». А
уж какой тайной было окружено все, что связано с самой ракетой, без
дрожи и не вспомнить. Вслух ракету и ее составные части называть
запрещалось. Положено было говорить: «изделие номер такое-то».Сама
она, к примеру, называлась «изделием N 63». А, скажем, блок
интеграторов системы управления дальностью следовало именовать
изделием БИ 63 — 724 — … И все это надо было держать в голове. Думаю,
что во всяких там ЦРУ, ФБР и прочих враждебных спецслужбах над всей
этой секретностью сильно хихикали. Мы тоже хихикали, но очень тихо. И
вот я, под самый Новый год, дохихикался.

Пришла директива: немедленно забрать с номерного киевского завода,
известного населению плохими телевизорами, комплект изделий для
обеспечения учебного процесса. Руководство нашей кафедры, для которой
эти изделия предназначались, в лице бывшего боевого летчика, а ныне
кандидата технических наук полковника Новикова, размышляло недолго.
Начальником новогоднего караула был назначен лейтенант Кинщак, за
месяц до этого надевший погоны. И вот тогда я впервые познакомился с
иркутянами. Состав караула был сформирован из трех крошечных
солдатиков из Усолья-Сибирского. Зато помощником ко мне был
определен гигантского роста старшина-сверхсрочник из Култука Федор
Иннокентьевич Бабкин. Хлопот с личным составом за всю командировку
не было никаких. Ко мне сержант обращался на «ты», но уважительно. Со
всей службой управлялся сам, начальство не напрягая. С личным составом
разговаривал только матом; устав караульной службы, в отличие от меня,
знал наизусть. Бойцы к старшине обращались по имени-отчеству,
приказания выполняли бегом, наступая на полы шинелей.

Пока на заводе оборудовали теплушку, грузили в нее изделия и
оформляли документы, я, чтобы отвлечь личный состав от греховных
мыслей, водил караул по достопримечательностям — музеям, театрам и
храмам. Вечером, после посещения пещер с мощами праведников в
Киево-Печерской лавре, нас переселили из общежития в теплушку. Вагон
был разделен на две части фанерной перегородкой. В одной части
находились ящики с изделиями, в другой имелись нары и печка-буржуйка.
Бойцы затопили печку, и мы, плотно закрыв дверь, легли спать.
Ночью вагон толкали, скатывали с горки, куда-то цепляли и волокли.
Утром я проснулся от холода, зажег свечку. Вагон стоял. Печка погасла.
Головки болтов на стенах были белыми от инея. Вспомнив, что на
станциях следует выставлять караул, я скомандовал подъем, и мы
попытались открыть дверь, чтобы организовать службу. Дверь не
откатывалась. Оттепель, которая была с вечера в Киеве, сменилась
морозом. Вода, попавшая в пазы тяжелой стальной двери, замерзла. Мы
оказались замурованы в вагоне вместе с изделиями. Даже Федор
Иннокентьевич растерялся. Единственный раз за всю дорогу. «Что делать
будем, командир?» — спросил он после того, как стальная ручка двери, на
которую он навалился, отломилась. «Подождем, пока оттает», — принял я
командирское решение.

Караул спас обходчик. Услышав шаги и стук молотка по буксам, мы
дружно завопили. Снаружи сочувственно матюкнулись. Обходчик откатил
дверь, использовав в качестве рычага ломик, и посоветовал заклинить
створку поленом. Мы так и сделали. Пять дней ехали до Риги с открытой
дверью. Фанерная перегородка не спасала от сквозняка, а печка, для
которой бойцы воровали уголь на станциях, грела лишь саму себя,
накаляя добела стенки.

В белорусском городе Лиде караул едва не лишился командира.
Случилось это 31 декабря около одиннадцати вечера, когда, достав из
сумки бутылку водки, я, при молчаливом одобрении личного состава,
решился нарушить все воинские уставы вместе взятые — устроить
коллективную пьянку с подчиненными при выполнении боевой задачи.

Мы стояли на запасном пути, и шансов на то, что состав в ближайшие
пару часов сдвинется с места, было немного. И тут мне приспичило. Дело
житейское. Благо, почти напротив виднелся характерный домик. Приказав
жарить голубей, которых бойцы наловили в силки во время предыдущего
отстоя, и накрывать праздничный стол, я, не надевая полушубка,
выпрыгнул из вагона и заскочил в строение… И вдруг состав
заскрежетал, свистнул гудок. Через щель между досками я увидел, что
поезд тронулся. Придерживая одной рукой портупею с табельным
оружием, а другой застегивая штаны, я бросился к составу и успел
вцепиться в скобу на последнем вагоне. Состав, набирая ход, покатился
мимо станции Лида. Мелькнули освещенный перрон и толпа глазевших на
меня людей. Занятное, надо думать, было зрелище — повисший на
последнем вагоне лейтенат с полуспущенными штанами. Поезд остановился через полчаса. Не знаю,
как остался жив. Мороз был приличный. С трудом разжав потерявшие
чувствительность пальцы, я доковылял до своей теплушки. Меня стойко
ждали за накрытым столом — ящиком, в котором находилось совершенно
секретное изделие номер такой-то. Понятливый Федор Иннокентьевич, не
говоря ни слова, налил мне полный стакан водки. Наверное, этот
новогодний бокал меня и спас от простуды.