Иркутск, начало февраля 1920 года.
На сцене — две мрачные камеры-одиночки иркутской тюрьмы,
перегороженные толстой стеной. В камерах по одной кровати, столик в
углу, табуретка, вода для умывания. На столиках старые, потрепанные
журналы и потертые религиозные книги.
Светает. В одной камере Колчак в полевой форме адмирала молится на
коленях перед миниатюрным образком, установленном им на столике. В
другой камере Тимирева, сидя на кровати, приводит себя в порядок.

КОЛЧАК. …И спасибо тебе, Господи, что услышал мою молитву, удержал
на краю пропасти от поступка малодушного, не дал случиться греху
страшному, остановил от самоубийства при аресте моем.

Молю тебя, Господи, о прощении за прегрешения все мои великие!
За ошибки, не по злой воле моей или умыслу совершенные, а по
неразумению моему содеянные. Ибо помыслы мои известны тебе,
Господи!

На спасение России многострадальной и народа ее обезумевшего
деяния мои обращены были. За несчастья, за страдания людей, за кровь их
пролитую готов я, Господи, принять кару любую, тобой назначенную.
Молю тебя только о том, Господь всемогущий, чтобы в час мой последний
помог ты мне, Отец великодушный, принять смерть достойно, не
унизиться, не пасть перед врагами. Пусть возьмут они на растерзание тело
мое бренное, а душу мою, Господи, прими в объятия Твоя!

Будь милостив, о Господи! Дай мне встретиться в царствии Твоем
небесном с душою матушки моей, рабы Ольги; и с душой отца моего, раба
Василия! И еще молю тебя, Господи, о защите Твоей сына моего, раба
Ростислава, и супруги моей, Богом посланной, рабы Софьи.

Господи! Тяжкий грех свой осознаю за любовь свою к Анне и
платить за то готов цену тяжкую. Об одном молю, Господи, не карай рабу
Твоя Анну за вину мою. Возложи весь грех на меня одного!..
Каюсь, Господи! Каюсь искренне!.. (Крестится, бьет поклоны до пола,
еще о чем-то еле слышно молится. Затем встает, надевает на тело
образок, садится на кровать, укутывается в шинель, задумывается…)

ТИМИРЕВА. (На коленях, о чем-то тихо молится, затем громко) …Не
отступись, Господи! Отпусти грехи за любовь великую, мне
ниспосланную. Об одном молю, чтобы разделила я с ним все поровну, не
карай одного его. Вся вина на мне: поцелуй тот первый на все причиною.
Вот в тюрьму пошла и на крест пойду, но отступиться от любви к
Александру Васильевичу свыше сил моих. И раз угодно судьбе моей
сложиться так, что любовь моя к Александру затмила все на свете, то дай
мне, Господи, и умереть с ним вместе. Не оставляй меня на мучения
совести моей, на терзание тела моего этим извергам.

Была бы воля Твоя, Господи, отдала бы я жизнь свою грешную не
задумываясь за свободу Александра Васильевича… (Еще чуть слышно о
чем-то молится, затем садится на кровать, кутается в пальто. Становится
светло. Раздается сиплый голос тюремного надзирателя).

ГОЛОС. Пятая камера, на прогулку! Девятая камера, на прогулку!
(Скрипят засовы, двери отпираются, Колчак и Тимирева выходят в
коридор).

КОЛЧАК. Аннушка! Аннушка дорогая!

ТИМИРЕВА. Сашенька! Милый Сашенька! (Объятия, поцелуи, слезы
Тимиревой… Успокаиваются и, взявшись за руки, медленно гуляют по
тюремному двору).

КОЛЧАК. Тишина-то какая! И ни о чем больше думать, переживать не
надо. Странно даже: в тюрьме, а на душе легче, чем в последние дни на
свободе.

ТИМИРЕВА. Видно, оттого, что все теперь в воле Божьей и от нас ничего
не зависит… (Робко, с надеждой). А как ты полагаешь, Сашенька, спасет
нас отсюда Владимир Оскарович?

КОЛЧАК. (Удивляясь наивности). Что ты, Аннушка?! Да как только
генерал Каппель с войсками приблизится к Иркутску, меня тут же
расстреляют безо всякого суда. Эти «товарищи» будут вести со мной
дознание до той поры, пока чувствуют себя в безопасности. А чуть
что, и пулю в затылок!

ТИМИРЕВА. О, Господи! За что же это, Сашенька?! Почему нас все
предали: американцы, французы, чехи, японцы?

КОЛЧАК. Да они в очередь готовы были выстроиться, эти иуды, чтобы
предать меня. Им не адмирал Колчак нужен был, а золото России. А
поскольку золота я им отдавать не собирался, вот они и избавились от
меня поскорее…

ТИМИРЕВА. (Печально-философски говорит по-французски). Французы
говорят: «On n`est jamais trahi que par les siens. Предают только те, кому
доверяют!» Да разве нужно тебе было это золото?

КОЛЧАК. О чем ты говоришь! Ты же знаешь, за всю мою жизнь, а я ведь
командовал лучшими флотами России, не было лично у меня ничего,
кроме чемодана со сменой белья да парадного мундира. (С печальной
ухмылкой). Была, правда, сабля золотая, преподнесенная за храбрость в
Порт-Артуре, да и ту я публично выбросил за борт, когда матросский
Совет Севастополя вдруг решил разоружать офицеров. Не они награждали
— не им отбирать!.. А золото российское я хотел вывезти и сохранить для
будущего нашей Отчизны…

ТИМИРЕВА. Да будет ли оно и когда, это будущее, Сашенька?

КОЛЧАК. (Вздыхает). Не скоро, очень не скоро, но будет.

ТИМИРЕВА. Неужели это все когда-нибудь кончится: большевики,
красный и белый террор, интервенты? И хамство во главе всего!
КОЛЧАК. Непременно кончится, но не скоро. Нынче же Россия не в
начале пути своего стоит, а в конце его. Пройдут еще и войны, и бунты,
прежде чем новая цивилизация на Русь придет и все утихомирится к
процветанию…

TИМИРЕВA. Опять война, говоришь, будет? С кем же теперь, когда сами
русские друг друга бьют уже который год беспощадно?

КОЛЧАК. Чем слабее будет Россия, тем больше возникнет жаждущих
растащить ее, разорвать на части. Возьми ту же Германию. Результаты
войны только что законченной, мне думается, надолго никого не устроят.
Первую войну мы в морском генштабе за семь лет до начала точно
предугадали. И то, что Россия в союзе с Францией и Англией выступит
против Германии, тоже предсказали. Теперь, я думаю, и двух десятков лет
не пройдет, как тот же союз в новую войну с Германией вступит. Нашим
сыновьям — твоему Владимиру и моему Ростиславу — придется снова с
немцами воевать.

ТИМИРЕВА. Неужели и детям нашим война на роду написана?!

КОЛЧАК. Ты знаешь, я верю в войну! Только война давала мне право с
презрением смотреть на всех хулиганствующих политиков и на
политиканствующих преступников и казнокрадов!

TИМИРЕВA. Но если ты такой прозорливый, если предсказал войну с
Германией за семь лет до начала, то почему же не знал заранее о бунте, о
революции? Почему ты не предупредил весь этот ужас? (Повышает голос,
с отчаянием). Почему ты, адмирал Колчак, гордость и краса русского
военного флота, оказался в тюрьме здесь, у себя на Родине, в Иркутске?!
(Рыдает).

КОЛЧАК. (Спокойно, вытирая своим большим белоснежным платком
слезы Тимиревой). Я отвечу тебе, Анна, если ты в состоянии слушать и
понять.

ТИМИРЕВА. Да, да! Я хочу понять!..

КОЛЧАК. (Доброжелательно). Ты ведь знаешь, дорогая, я — простой
флотоводец, ну, может, чуточку талантливый или удачливый, если угодно.
И еще я немного полярный исследователь. Я сконструировал и построил
совершенно по новым принципам ледоколы «Вайгач» и ‘Таймыр».
Совершил на них несколько плаваний во льдах Берингова пролива.
Я всеми силами стремился создать и обустроить военный флот России,
повести его путем чести и славы (распаляется). Я участвовал в самых
трудных, тяжелых боях на Балтике, на Черном море, а еще раньше в Порт-
Артуре. Ты знаешь, я никогда не таился от смерти, шел навстречу
опасности. И если не погиб, то только по воле Божьей. И царь, и
правительство не скупились: щедро одаривали меня наградами и чинами.
Да толку что?! (Резко). Своей глупостью, своим безволием вели они и
привели великую Россию к разрушению! Вместо того чтобы вовремя
расстрелять публично нескольких бунтовщиков да высокопоставленных
казнокрадов и спекулянтов, они законы дурацкие бесконечно принимали.
И довели дело до крови, что рекой нынче льется! Теперь никакими
силами, никаким военным талантом не остановить этого процесса.

Смута смут стояла уже от каждого на расстоянии вытянутой руки, а
никто не хотел того замечать! Мои рапорта военному министру, в ставку,
в правительство оставались без внимания, без ответа!

В самый канун революции, во время войны — ты подумай только,
Аннушка, — в Петрограде, в Царском Селе все больше балы устраивались, да
пиршества. И музыка бравурная гремела, будто на собственных
похоронах!.. Так что мог я сделать с этими безумцами?!!

ТИМИРЕВА. (Тяжело вздыхает). Лишь выполнять свой долг…

КОЛЧАК. (Успокоенно обнимает Тимиреву). Ты — умница!.. (Неожиданно
встает перед ней на колени). Прости меня, Аннушка!..

ТИМИРЕВА. Ой, да что же ты, Сашенька?! (Тоже встает на колени). За
что мне простить тебя? Я только благодарить могу тебя и Бога, что дал
мне такую любовь счастливую… (Целуются). А помнишь, что ты мне
написал в письме из Харбина?

КОЛЧАК. (Улыбаясь, целует Тимиреву). «Я больше чем люблю вас, Анна
Васильевна!» А что ты мне ответила, помнишь?

ТИМИРЕВА. «Я стану вашей рабынею, буду чистить вам сапоги…»
(Целуются, поднимаются с колен, продолжают прогулку).

КОЛЧАК. (Продолжает прерванную тему, спокойно). Я еще в канун
войны с Германией, на Балтике, понимал, какие тупицы сидят в ставке
Верховного. И потому на свой риск, получив лишь одобрение адмирала
Эссена, произвел минирование входа в Финский залив. (Увлекаясь).
Представляешь, война еще не началась. Петроград молчит. А мы знаем,
что у Германии флот сильнее и подготовленнее нашего. Если его
допустить в Финский залив, нам выход в Балтику будет закрыт, а флот
наш быстро уничтожат. Тогда я беру под свое командование отряд
заградителей с шестью тысячами мин на борту и за одну ночь ставлю
восемь линий заграждений. А на рассвете, уже на обратном пути в Ревель,
получаю радио из морского штаба: «Война! Ставьте минные
заграждения!» Спохватились! (Смеется). А потом я минные поля все
дальше от наших берегов устраивать стал. И однажды, в Сочельник
ночью, закрыл минами выход немцам из их собственной Данцигской
бухты. Этого они уж никак не ожидали, поскольку вся Балтика была
забита льдами. Но у меня, ты знаешь, кое-какой опыт ледовых походов
имелся, вот я и устроил немцам «подарок» на новый, шестнадцатый год.
Пока они разобрались, что к чему, все суда, что пытались выйти из бухты,
подорвались на моих минах…

TИМИРЕВА. Тебя, Саша, и в газетах тогда лучшим минером российского
флота называли. (Вздыхает печально). И американцы звали минное дело у
них поставить. Я помню, как ты рассказывал о встречах своих с их
военно-морским министром. И даже президент тебя принимал. Это ведь
как раз в семнадцатом году было. (Мечтательно). Вот остался бы ты
тогда в Северо-Американских Штатах…

КОЛЧАК. (Резко перебивает). Анна! Прошу тебя! Коль ты любишь меня,
то должна понимать…

ГОЛОС. Прогулка окончена! (Колчак и Тимирева кидаются в объятия,
просят друг у друга прощения, целуются, расходятся в разные стороны.
Через некоторое время появляются каждый в своей камере. Дышат на
озябшие руки. Тимирева, устроившись на кровати, начинает рисовать на
листе бумаги карандашом портрет Колчака. Колчак закуривает
папиросу, ходит по камере, размышляет вслух).

КОЛЧАК. Боже мой, как же она, любящая меня, умная женщина, до сих
пор не понимает, почему я не мог и не могу оставить Россию?! Я — моряк!
Я — капитан! А разве капитан покидает корабль, когда он терпит
крушение?! Может, мне прикажете переодеться в тетку и бежать, как
Керенский?! Ха-ха-ха! Адмирал Колчак в женском платье! (Еще смеется).
Чудно как-то! В тюрьме — и смеюсь! А на воле был, так и не упомню,
когда не то что смеялся, а просто веселым был. Видно, груз большой с
моих плеч упал… (С горькой усмешкой). Ну, теперь не долго ждать, как и
голова упадет… (Безо всякой надежды). А может, в Москву отправят,
большой суд устроят: все-таки Верховный правитель России… Нет, вряд
ли. Побоятся побега, освобождения верными войсками, еще чего-нибудь…
Вот ведь странно как! Мог ли я думать в девятьсот втором, когда впервые
в Иркутск приехал, что в этом чужом мне городе и венчаюсь с Софьей
Федоровной, и смерть приму… Не на корабле, не в бою открытом на
Балтике, на Черном море, а в тюрьме, в Сибири, от своих — от русских…
Господи!.. (Пауза. Отпираются двери его камеры).

ГОЛОС. Господин адмирал, на допросы! (Колчак тотчас подтягивается,
застегивает и одергивает мундир, поправляет прическу, берет папаху.
Выходит из камеры решительно, с поднятой головой…
Тимирева пытается ближе к свету разглядеть сделанный ею портрет
Колчака, чуть поправляет что-то карандашом. В полголоса поет: «Степь
да степь кругом, путь далек лежит…»)

ТИМИРЕВА. Зачем я раздражаю его своими глупыми вопросами? Сама
все прекрасно понимаю! Понимаю, почему капитан, — а он ведь даже
адмирал! — не может покинуть корабль при крушении… Но неужели все
капитаны обязательно должны погибать?! Боже мой, за что его
расстреливать?! Ему только сорок шесть лет! Сколько полезного для
России он еще может сделать! Создать новый военный флот! Построить
новые ледоколы! Открыть для России путь по северным морям!
Достигнуть Северного полюса! Да, в конце концов, стать просто ученым и
совершать открытия в науках!.. (Словно очнувшись). О, Боже! О чем это
я?! Бред какой-то. (Кладет ладонь на лоб). Какие науки? Какой флот?
Адмиралов и офицеров сбрасывают за борт, живыми разрывают на части,
прилюдно закалывают штыками… Безо всякой вины, безо всякого
следствия и суда… (Отрешенно). Надо же, какой ужасный нонсенс: «В
желании спасти Россию стать ее врагом!» Поймут ли его потомки? Осудят
или простят?.. Жаль, не суждено узнать… Может быть, когда-нибудь
именем Колчака назовут военные корабли, ледоколы, улицы в Петрограде
или в Иркутске… А может быть, заставят забыть даже имя его?..

Наверно, температура у меня высокая поднялась. Холодно ужасно…

Анна Васильевна Тимирева

Полвека не могу принять —

И память о тебе.

Москва, 30 января 1970 года.