В эти дни все книги как сговорились — говорят только о детях: Библия раскрывается на
сценах избиения младенцев, Достоевский — на той странице, где его Иван Карамазов
заводит речь о пролитой слезе ребенка, Коран — на той сутре, что обращена к сыну: «О
сынок мой! Выстаивай молитву, побуждай к благому, удерживай от запретного…».
Увы, наша осень началась не с побуждения к благому, не с молитвы и удержания от
запретного, а с избиения младенцев, с пролитой слезы ребенка — с затмения разума и комы
души.

Солнечная военная осень…

На полотне великого Джотто, писанном им шесть столетий назад, — один в один то, что
кажет сегодняшний телеэкран: в правой части рыдающие женщины, в левой —
ощерившиеся злобой воины; практически вся нижняя часть джоттовой печали занята
телами убиенных младенцев.

Если охолонуть и вглядеться в эту работу попристальнее, главный из ее воинов —
центральный — в космах и бороде, один к одному — живой боевик, Басаев или Бараев…
Впрочем, параллелей у нас нынче много — более чем солнца в эту военную осень…
У нигерийского племени йоруба есть пословица, от которой вчера — только вспомнишь —
было тепло, а нынче, после Беслана — мороз по коже: «Дети — одежда человека».
Выходит, щеголять нам в нашу солнечную военную осень исключительно в нарядах от
Ирода…

Новые наряды — новое поведение: милиция талдычит о полной боевой готовности, «лица
кавказской национальности» стараются держаться в тени — всякая милицейская
сверхбдительность будет обращена в их сторону; учащиеся одной из подмосковных
школ вместе с привычным дневником получили еще и «антитеррористический дневник»
— там помимо номеров телефонных спецслужб еще и советы: что делать, как вести себя в
ситуации возможного теракта.

Из-за Беслана вспоминают Дубровку, еще — Первомайский: Москва и поселки Ростовской
области и Северной Осетии срифмовались — держава, как в былые времена, стала
огромной, но в то же время и горько-маленькой — уменьшилась до территории нескольких
боевых плацдармов.

При всей новизне кажет свое лицо и наше прошлое — то «советское», от чего мы привычно
морщимся, что, тем не менее, вошло в нас через книжки Гайдара и Фадеева, повбито в
наши кровь и пот пионерскими горнами и барабанами. Я говорю о героике Мальчиша
Кибальчиша и героизме молодогвардейцев, которые очнулись в осетинах и ингушах, в
русских и латышах: самым непокорным среди заложников бесланской школы оказался
семидесятичетырехлетний учитель физкультуры Янис Кандис, самой последней из
покинувших эту школу стала ее директор, семидесятилетняя Лидия Цалиева; для нас — для
того, чтобы оградить его от возможного мщения, — не открывают имя милиционера,
«завалившего» террориста, но зато мы знаем имя отважного инспектора по делам
несовершеннолетних Фатимы Дудиевой. Знаем мы и о том, что после всего случившегося
подал в отставку министр внутренних дел Осетии генерал-лейтенант Казбек Дзантиев.
Это они и им подобные держат нас в возможном равновесии в эту солнечную военную
осень…

Один из моих учителей, некоторое время — иркутянин, нежнейший из плеяды поэтов-
фронтовиков, Юрий Давидович Левитанский, умер на трибуне, с которой — в
несвойственной ему ярости — обратился к правительству с требованием оградить от
гибели российских мальчиков.

Тогда, почти десять лет назад, наша военная осень еще только начиналась…

Помню, как Юрий Давидович устало сказал мне:

-Помолчи: я старше тебя на целую войну…

Сегодня он на Ваганьковском, его могила — совсем неподалеку от могилы Булата, с
которым он дружил.

В книгах того и другого есть строки, которые я вынужденно настойчиво произношу, как
свои.

Я не участвую в войне, —

она участвует во мне, —

выкрикиваю я вместе с Левитанским.

Сто раз я нажимал курок винтовки,

а вылетали только соловьи, —

упрямлюсь я заодно с Окуджавой…

Мои поэты, дорогие мои старики, отмаялись — «отстрелялись»: ушли и не ведают, что
сталось с теми, кого они пытались удержать «от запретного».

Не ведают они и о том, что сталось со мной, уже потерявшим возможность сказать нечто
для меня важное тем девочкам и мальчикам, которые чудом выжили в кровавом Беслане.
Любой из них имеет полное право перебить меня:

— Мы старше тебя на целую войну.