К нашему дому полуторка не подъезжает, забирать на
войну некого: я через месяц пойду в первый класс, отцу
уже шестьдесят.

1 сентября 1941 года мне исполнилось восемь лет, и сестры
отвели в первый класс. Учительница Антонина Агеевна
Молокова рассказала, в какое время мы учимся, и попросила
купить перья N 86 — писать учиться мы будем только
ими. Надо также запастись тетрадями. Чернильницы-«непроливашки»
(отлитые из простого стекла) стояли на каждой парте,
в них химические чернила.

И вот стали приходить похоронки, получила и мать Моисея.
Теперь то там, то тут в огромном нашем селе, протянувшемся
вдоль реки Курбы одной улицей на семь километров, почти
ежедневно слышался громкий женский плач…

Первый наш — первоклассников — вклад в победу выразился
в сборе колосков зерновых. После уборки поля примитивными
тогда жатками кое-где оставалось довольно много потерянных
колосков, их надо было собирать в ведра и относить на
подводу, стоящую на краю поля. Тотчас же было организовано
соревнование — кто больше сдаст ведер. Втроем с моими
приятелями — соседями Федоткой Устиновым и Васькой
Шурыгиным — мы стали постоянными передовиками. И вовсе
не из особой своей прыти. Однажды я заметил, что если
идти вдоль кромки поля там, где тянется бортик канавы,
то можно видеть узенькую, прогрызенную в траве дорожку,
на которой лежат зерна. А-а-а! Мышиный ход в нору, а
там…. Ну, конечно же, там колосья! Назавтра мы на
поле с лопатой. В некоторых «хранилищах» было сразу
до ведра отборных колосков, и даже чистое зерно. Но
хранить такую тайну грех, и мы показали учителю. «Распространили
информацию», — как сказали бы сейчас особо глубокие знатоки
русского языка. Сколько бедных мышей полевых мы «пустили
по миру», но время было жестокое, не до сантиментов.

Тогда весь наш класс стал передовиком, на время. Шли
годы. Мы переходили из класса в класс, взрослели. Класса
с третьего считать-писать стали уже только на старых
газетах, между строк. По-прежнему осенью собирали колоски,
копали колхозную картошку. Весною на своем огороде искали
мерзлую картошку — «перекапывали» грядки. Та, которая
перезимовала, засохла, по краям покрылась грязно-белым
крахмалом, и мы ее ели. Только благодаря небывалому,
героическому труду родителей и старшей сестры Агриппины
в нашей семье не случилось голодной смерти, а кое-где
в округе вымирали целые семьи… Спасала картошка, вечная
ей благодарность от спасенного села России!
Было и такое: по краям полей росла дикая гречиха-повилика,
и мама водила нас ее собирать. Дома была ступка, и в
ней я делал из повилики муку.

Повзрослевшие, мы участвовали в другой заботе по сбору
урожая зерновых — работали на току, на веялке. Кое-кто
из ребят постарше уже водил трактор осенью на пахоте.
Запомнилась работа на покосе, после шестого-седьмого
класса нас отвозили за Уду, в долину реки, за 15 километров
от нашего села Унэгэтэя. Жили там в палатках, косили
литовками траву — заготавливали сено для колхозных
коров. Тогда же, но только весною, уезжая километров
за 10 в лес Дунду-Ныгытэя, вязали березовые веники,
тоже для коров. Дохли, бедные, от этого «деликатеса»,
но что-то же надо было делать; многие все же доживали
до травы. Веселились: влезешь на тонкую березу, держась
руками, оттолкнешься от ствола, и он медленно опускает,
сгибаясь, тебя до земли. Бывало, сломается… На покосе
был план — трудодни, за день нужно было как можно больше выкосить,
нам, школьникам, несколько соток, а бабка Истратиха
выкашивала до гектара. Она была победительницей соревнования,
я помню ее: маленькая, сухонькая, молчаливая старушка
(тогда казалось). Позже узнал — у нее погибли оба сына…
Вот победи таких, супостат!

На покосе из нас троих — меня, Васьки и Федотки — первым
иду я, так бригадирша поставила. Васька вяловатый, за
нами с Федоткой не успевает, но ему кажется, что мы
небрежно работаем. Иногда по прокосу он идет к нам,
двумя-тремя ударами скосит оставленные нами три-четыре
былинки и, не спеша, достойно возвращается на свой прокос.
Теперь, когда он указал нам, можно не торопиться. Однажды
Васька, как обычно, был позади метров на десять, я обнаружил
на своем прокосе гнездо диких земляных пчел. «Аккуратно,
чтобы не задеть», — тихо предупредил почти рядом идущего
Федотку, и мы стали быстро гнать свои прокосы как можно
дальше. Васька издалека увидел оставленный пучок стоящей
травы, слышу: пук-пук-пук! — бежит по моему прокосу,
указать мне. Только он махнул косой — из травы вылетела
туча рассвирепевших пчел! Мы с Федоткой, бросив косы,
рванули в ближайшие кусты. Васька вместо того, чтобы
замереть (такого пчелы не жалят), тоже куда-то кинулся,
но поздно — пчелы знатно проводили его. К вечеру лицо
несчастного разнесло до синевы, до неузнаваемости, но
этого мало. На берегу Уды около наших палаток лежал
штабель леса, и в дупле одного бревна было гнездо белой
трясогузки. Васька зачем-то полез туда рукою, но в дупле
рядом лежащего другого бревна, как оказалось, поселились
осы. Эти на самых законных основаниях ринулись защищать
свой дом. Бедный Васька! Лицо разнесло еще больше, и
назавтра его отправили домой — лечиться.

Кабы знать, чем все это кончится… Прости, Вася!

Помимо обязанностей косаря каждый вечер я исполнял
еще одну работу: «баб перевозить». Они из близкого села
за рекою, там дети, корова. Была лодка-плоскодонка с
очень низкими бортами и бабы — человек шесть-семь сидели
смирно. Уда шириною метров пятьдесят, глубокая, быстрая.
В руках у меня длинный шест, я, стоя на корме, завожу
шест вдоль лодки вперед, достаю им дно и, налегая на
него всем телом, толкаю лодку вперед. Опасно, сломайся
шест или скользни он по камню — улетишь в воду, над
нею же висишь. Тогда и бабы могут утонуть, лодка иногда
идет сквозь плывущие бревна (сплав леса шел), они мигом
ее опрокинут. Но Бог миловал. Тогда-то я и приобрел
навыки хода на шесте, что очень пригодилось в последующей
таежной жизни.

Кроме колосков, покоса, сбора турнепса, работы на току,
мы собирали ревень. Удивительно выносливо это растение!
Где только в последующие свои годы я его не находил:
и в сырых местах тайги, и в сухих, и высоко в горах.
У нас же ревень занимал обширный сухой склон по дороге
в Дунду-Ныгытэй (местность такая). Мама предупреждала:
«Смотрите, под листом змея может сидеть!» Змея-щитомордник
однажды все же «угостила» меня, но это было не на работе,
а на речке при охоте на налимов. Восемь дней лежал.

Ревень требовался для производства патоки нашему крахмало-паточному
заводу, так он тогда назывался. Разумеется, ни за какую
из названных работ никто нам ничего не платил, да это
и в голову никому не приходило. Что мы при этом ели?
А не помню… Так, картошка, конечно, хлеб с колючими
оболочками зерна, ревень тот же. Из сладостей изредка
жмых (отход при производстве растительного масла из
семечек подсолнуха и еще что-то), в магазин привозили.
Но какие у кого были деньги… Все бесплатно сдавалось
государству, все шло на победу. И никто не роптал.

Самый интересный труд для меня был на лесосплаве. По
рекам страны, как и по нашей Курте, тогда сплавляли
много леса, который рубили в близких к реке горах.
Для сплава привлекали и нас, школьников старших классов.
Это была работа для здоровых мужиков, но где их было
взять, они остались там — в только что закончившейся
бойне. Вот начало — «голова» лесосплава подходит к
селу. Лес иногда идет по реке пластом, тысячи бревен.
Но кое-где случается залом — несколько бревен «не
поделили славу», они перегородили русло, и вся масса
леса, идущего сверху, заламывается. Не освободи срочно,
дел потом не оберешься. На берега полезет, растащит
по долине, собирай потом, сноси на руках к реке, что
мы часто и делали. Рано утром с баграми в руках мы,
несколько ребят (отбирали крепких), кто на чем-нибудь
едет (на попутной подводе, на велосипеде), кто пешком,
я любил бегом, добирались за десяток километров до места.
Мы дежурили в местах возможных заломов, растаскивали
по долине бревна. Вспоминаю, однажды метрах в двухстах
от реки в высоких кочках я обнаружил спрятавшееся бревно,
его занесло туда паводком. Никакой бригадир вовек его
не нашел бы! Но нам и в голову не пришло оставить его
там; собрались человек десять и на рукоятках багров
более часу тащили его к реке. На фоне теперешнего отношения
к лесу — фантастика…

Домой после работы часто ехали на бревнах. Сцепишь ногами
пару бревен, багром отталкиваешься от берегов и других
бревен, а напротив своего села оставляешь сие плавсредство.
Однажды еду так и вижу: из воды на другой край моего
плавсредства вылез эво-о-т такой щитоморднище, свернулся
кольцами и тоже едет.

Особо запомнился разбор залома перед мостом через Курбу.
Заломило так сильно, что мост трещал, еле сдерживал
напор бревен. Но сверху шли все новые и новые, и мост
вот-вот рухнет, это — прерванное движение, как теперь
говорят, на важном, регионального значения, направлении.
На разбор этого очень опасного залома бригадир направил
нас, пятерых ребят. «Чуть что — удирайте!» — сказал.
Опасность ощущали мы и сами, работать надо было под
мостом, и если он рухнет, никуда не удерешь. Мы с Петькой
усмотрели «гнездо» залома — заломились три бревна.
Они едва ли не звенели от напряжения, сдерживая напор
сотен других, вода около них аж кипела. И мы начали
вытаскивать одно за другим. Часа два прошло, и вот бревна
тронулись, лес пошел, и мост «облегченно вздохнул». Бригадир
сказал: «Молодцы, беру в разведку».

За работу на сплаве нам платили деньгами, я за месяц
получил 43 рубля.

Так мое поколение в детстве
своем участвовало в ратном труде страны, но об этом
сейчас почти не говорят, за это не раздают наград. Может
быть, и правильно: на фоне тяжкого, страшного напряжения
всех сил в условиях смертельной опасности взрослых,
это была мелочь. Но и она приближала победу. Нам было
легче, мы не осознавали всей опасности, нависшей над
страной.