"Сытая
осень"
Отрывок из повести Виталия Рудых

В Керону
пришла осень. Вчера был день крутой,
весь в заботах. Первые жатки
испробовали поля, и Прасковья
Лемзякова с бабами вязала в снопы
ячмень. За день норма пятьдесят
суслонов. Прасковья, не разгибая
спины, навязала шестьдесят два.
Ячмень рослый, солома не ломкая,
колос тугой, и зерно ядреное.

Председатель
колхоза Уваровский, сельсоветская
власть во главе с Новопашиным
Василием запретили колхозникам
собирать колоски для себя. Однако
ребятишки умудрялись приносить
домой колоски в чирках, рубахах,
заправленных в холщовые штанишки,
хоть и все брюхо исцарапано
охвостьями, но боль не на коже, в
брюхе сосет, и это важнее…

Прасковья
уже насушила ведро зерна. Тут и
ячмень, и пшеницы немного. Но не
только ее дети колоски домой несут,
все ребятишки колхозников собирают
их.

Прасковья
пропустила зерно на три ряда через
самодельную крупомолку. Получилась
мука, хоть и крупная, но все же мука.
Молола Прасковья в кути (крупомолки
отбирали), приспособившись на полу,
подостлав самотканый половичок.
Раздобыв свежей опары, она испекла
душистые калачи.

— Ешьте, —
разломила Прасковья один калачик и
подала детям, — много сразу нельзя,
кишки могут свернуться. Хлебушек-то
шибко горячий.

Прасковья
пекла хлеб на ночь. Боялась, кто бы
не заглянул из начальства. Ведь
начальство знало — муки нет, а с
первого урожая еще не скоро делить
хлеб будут. Она боялась больше
всего уполномоченного Власова.
Вроде мужик не придира, но кто его
знает. В нонешнюю осень он
новенький, ходит больше молчком и
не всегда отвечает, когда с ним
здороваются. Она не хотела
разговоров ("где муку взяла?")
да отчета потом перед
председателем колхоза,
правленцами.

Вяло, то и
дело угасая, дымила сонная лучина,
воткнутая в стене, в щель, и
освещала малиновые лики святых.
Прасковья держала иконы "на
всякий случай" — так говорила,
когда кто-нибудь из приезжих
указывал на них пальцем, как на
какую-то зловредность. Прасковья
верила в Бога, она и молитвы разные
знала. А иконки закрывала
занавесочками, как на окошках. Мало
ли? От греха подальше. Она дивилась
детям — ожили как будто, глазенки
заблестели от еды, на щечках
появились розовые пятнышки, и всех
ко сну клонит. Вот и хорошо, вот и
ладно, день прожили, и на завтра
немного хлебушка есть.

Прасковья
взяла догорающую лучину и ушла в
куть, решила прибраться, но
вспомнила про фуфайчонку старшего
сына Кольки, принялась зашивать ее,
накладывая на заплату еще одну.
Завтра он вернется с Косого луга, и
надеть будет нечего. Уехал в
стареньком пальтишке… Она
вздохнула, подумав о сыне. Руки
упали на колени от дневной работы, и
глаза щурятся — так бы и рухнула
хоть на голую лавку, уснула бы
мертвецким сном и не пробуждалась
бы… Она отряхнула уголек с лучины,
свет прибавился. Толстая коса
щекотала ей спину, и она уложила ее
вокруг головы. Егор любил, когда она
косу, черную косу укладывала так. И
что-то щемящее в груди несильно
кольнуло, потом прошло. А мысли
снова о детях. Колька, Колька! Жил с
другими ребятами-сверстниками на
паберегах, очищая сенокосные
массивы от нанесенного половодьем
хлама, городил и подлаживал
остожья, насаживал литовки и
отбивал их на бабке умело, вырубал
из березняка трехрогие вилы.
Прасковья давно зачислила сына в
мужики. Он вытянулся, подрос.
Сиживал с отцовской кромкой на
гуляньях, совсем как взрослый. Он
научился играть два вальса,
подгорную, подбирал на слух мотивы
разных песен.

— Как он там?
— полушепотом говорит Прасковья
сама себе. — Уж не шуточки теперь на
улице-то, по утрам иней такой!

Бывало,
придет Колька из бани, а Прасковья
взглядом его измерит: вырос-то как,
— и достанет из сундука Егоровы
брюки, рубаху вальком прокатает да
смочит слезами, твердя в уме: "Где
твоя, Егор, головушка сгинула? Вот
уж и лопатинки твои Кольке ладны
стали".

А совсем
недавно заметила Прасковья, что
лицо Кольки покрылось мелкими
прыщиками — это в нем мужик
зародился… У сына над верхней
губой межой усы показались. А за
прошлый год он больше ее трудодней
выработал. Иной раз Прасковья
ласково скажет:

— Ешь, Кольча,
ешь. Ребяты опосля, им не на работу.

Ставит
табуретку, сама садится тут же к
столу и заводит разговор о том, что
на днях опять приходил
уполномоченный Власов с Митей
Костылем да агентом по налогам из
района. Митя — парторг, вроде как
сопровождал их, больше молчал,
отводил глаза в сторону, иногда
лишь поддакивал да кивал головой,
когда те требовали поскорее сдать
шерсть, масло, мясо. Еще за тот год
Прасковья имела долги по сдаче, а
тут как гром на голову — где хошь
бери, сдай и баста! Как быть? Масло
она взяла у Анны Панкратихи и сдала
половину в счет отела Жданки. Думки
Прасковьины, думки… Может,
поросенка выписать из колхоза,
опять-таки в счет заработанных
трудодней, а сколько их,
трудодней-то, будет?.. Да и колхоз
сам по уши в долгу у государства. А
скоро зима, ее как-то надо
обманывать, дай Бог, если соберут
урожай хороший…

Смотрит
Колька на мать, и кусок хлеба к
зубам льнет. Он деревянной ложкой
возит из чашки похлебку, а в брюхе
будто кто драку учинил, такие
ворчанья, что готов отрыгнуть все и
посидеть на свежем воздухе. А у
Прасковьи один разговор о Власове,
что такой битюк околачивается по
колхозам, да с Уваровским вроде бы
как заодно. Грозятся за невыработку
трудодней да за неуплату налогов
отправить "на кудыкину гору".
Это ее, Прасковью, с четырьмя-то
детьми? А что? Ничего! Больше
полдеревни теперь без отцов, мужей
остались, а ослабь супонь, дай волю,
только и будет отговорок: мы
солдатки, мы сиротинушки! Да и слез
не оберешься.

Мужики,
которые с фронта вернулись, кто
покалеченный, а кто и с одним легким
ранением — в бригадиры метят. Но
всех не поставит Уваровский
бригадирами. Калеки-инвалиды
костыль или трость над головой
крутят: мы, мол, не таких видали! Мы
всю войну прошли, а вы нас, вроде
того, не уважаете!.. Им бы тем
почести воздать, кто головы свои на
фронте сложил, а не кричать о себе.
Иные пошли бы хоть в сторожа, кто
поскромнее, да в Кероне не заведено
сторожей держать. Коль колхозное
добро — все и так знают: не тронь, не
твое. Может, потому открытой кражи
нет — деревня маленькая, и стоит она
за сто с лишним километров от
райцентра, где дороги по горам,
плохие дороги. Народу наперечет.
Объявись чужой человек — все как
кошки на мышь — с глазу не спустят.

Прасковья
вышла на улицу, прошла стороной ко
двору, и сердце ее застучало от
приятного запаха, что с ветром
кружился по всей усадьбе. Дивный
запах хлеба далеко несется.

— Ах ты,
Господи! — ухватилась она ладонями
за обе щеки и побежала в избу. Не
взглянув на ребят, вошла в куть,
загребла загнетку, приткнув к ней
чугунок с водой, прикрыла трубу,
нюхнула горячий воздух и бросила
два полешка в печь — пускай
высохнут, надо лучины завтра
нащепать. А саму после куска
мягкого хлеба в постель манит…