Один из
вернувшихся

Поселковые
мужики зовут его "капитаном".
Правда, в последнее время
"капитана" все реже видят на
улице — ходит он теперь мало, да и
куда ходить — холодно. По своей
однокомнатной клетушке в типовом
трехквартирном бараке он ходит в
валенках с толстой подшитой
подошвой. Старая кровь лениво бежит
по жилам, не согревает искалеченных
ног, а может быть, просто пол, крытый
линолеумом, холодит, может, где
завалинка осыпалась, а? Гости в доме
у Василия Дмитриевича Каплина
бывают редко. Фронтовиков, тех, что
взаправду воевали, каждый год
таскают на погост, и оставшихся в
живых можно пересчитать по пальцам.
Среди них и были его друзья. Чаще
других заходит соседка Наталья.
Спросит, что купить, чего принести,
недолго посидит со стариками. Но ей
тоже некогда, у нее своя жизнь, и
снова Каплин с женой остаются одни.
Им не скучно вдвоем, им никогда не
было скучно вместе и всегда
находилось, о чем поговорить.
Только раньше они говорили о дне
текущем и о том, что будет завтра, а
теперь все чаще заглядывают в
прошлое. И тогда мир становится
большим, границы его обволакивает
белый туман, и из этого клубящегося
молока к старику приходят люди,
которых он потерял когда-то, а
теперь снова нашел. А что до
капитана, так он, правда, воевал, но
только лейтенантом.

То лето
выдалось на диво солнечным и
беспечным. Даже Тунгуска была шире
и полноводней обыкновенного. За
рекой колюче щетинилась зелень
посевов — в те годы здесь собирали
до 12 центнеров пшеницы с гектара,
несмотря на то, что Ербогачен
расположен на 70-й параллели (по 62-й
проходит Полярный круг), и вовсю уже
шли покосы. Дымила труба кирпичного
заводика, от которого теперь
осталось лишь воспоминание, люди
солили рыбу, строили дома, а
расплодившийся в жару гнус тучами
висел над тайгой и до смерти заедал
оленят, и целыми днями в речке
плескались голые ребятишки, и ничто
не предвещало такого расклада…

Василий
Дмитриевич, один из немногих
эвенков, вернувшихся с войны,
помнит, как весь Ербогачен — и
эвенки, и русские с растерянными и
серьезными лицами толпились у
сельсовета. Был митинг, и Каплин
помнит, какая тишина и напряжение
висели в прокаленном воздухе, и
покривившийся рот секретаря
райкома, из которого вылетали
короткие и до холодка в животе
понятные слова: "война.., враг..,
смерть…" Помнит и себя,
стоявшего среди этих людей, и как в
тот день десятки добровольческих
заявлений легли на стол секретаря,
и те, чьи бумаги он подписал, за
редким исключением, уже никогда не
увидели родной Катанги. Почти все
они влились в легендарные
Сибирские дивизии, которые
сберегли Москву. Люди тайги, они
умели метко стрелять и ночевать в
снегу, умели с поистине верблюжьим
равнодушием сносить голод и жажду,
бесшумно двигаться, а на лыжах
могли загнать хоть самого черта.
Поэтому они становились
разведчиками, и по ночам ходили за
линию фронта и притаскивали на
спине "языков". Они
становились снайперами, и прежняя,
таежная выучка заставляла их не
тратить впустую патронов, и они не
оставляли раненых, а потом, после
боя, трофейными или просто
штык-ножами делали на цевье
винтовок зарубки, вроде тех, какими
дома отмечали количество добытых
медведей и белок. А тем временем, в
Ербогачене их матери и жены снимали
урожай, двуручками валили лес, били
пушнину, и чем тяжелей и голодней
становилась жизнь, тем яростней и
упорней делали они работу, которая
в мирное время лежала на мужских
плечах. И если кто-то скажет, что
иначе и быть не могло, что ничего
героического в этом нет, я отвечу,
что он понятия не имеет о мужестве
женщин, потому что в то время
урожайность зерновых на Катанге
повысилась почти вдвое, а добыча
пушнины увеличилась в десять раз по
сравнению с довоенным периодом.

А между тем в
эвенкийских стойбищах и селах
подрастали пацаны и меняли
охотничьи ружья на винтовки и
автоматы. Но уже не каждый попадал в
разведчики и снайперы — фронту были
нужны связисты, пехотинцы, летчики,
и они становились ими. В 42-м году
призвался и вчерашний интернатовец
Каплин. Он не попал на фронт — его
направили в артиллерийскую
"учебку" в Монголию. Какой
чужой казалась степь без деревца,
без клочка снега. Ветра, которые
волокли по стылой равнине тонны
серого песка, из конца в конец,
беспрестанно, всегда. Были там
натянутые проволоки, за которые
держались, выходя из землянки в
темное время суток, был черный
непропеченный хлеб, тяжелый и
липкий внутри, как глина, были
мерзлые, окостенелые булыжники
картошки, которые варили прямо так,
с полопавшейся от мороза кожурой.
От голода звенело в голове, плыли
куда-то бревенчатые стены землянки,
а ослабевшие пальцы не могли больше
держать легкое, как скелет, тело на
турнике. Над его гимнастическими
упражнениями шутил вечно веселый
парнишка, откуда-то с Волги родом.
"Какой же ты боец — подтянуться
не можешь". Его и самого
пошатывало от ветра, но он шутил, он
над всеми шутил и над собой тоже.

Когда ехали
обратно, Василий вздохнул
свободней. Родина. Спали на соломе
под стук вагонных колес, бегали на
станции за кипятком. Выпрыгнешь из
вагона, а взобраться обратно нет
сил, и тянут двое-трое бойцов
иссохшееся тело. Потом одышка, как
после марш-броска. Да и впрямь,
какие же мы бойцы, Вася, попадем на
фронт — немец голыми руками
задавит. Но на фронт Василий не
попал и теперь. Доехал до
Челябинска, а оттуда в Свердловск, в
офицерскую школу. Брали туда с
восемью классами, а у него —
десятилетка за плечами.

Двухгодичную
программу прошли за полгода. Подъем
в пять утра и постоянное заделье до
одиннадцати вечера. Но здесь
Василий окреп и впервые за долгое
время избавился от чувства голода.

На фронт, под
Курск, лейтенант Каплин приехал в
марте 43-го и только здесь
по-настоящему понял, что такое
война, уяснив для себя одно: чтобы
выжить, не нужно думать о том, какую
цену имеет жизнь, и двигаться надо
вперед, потому что путь назад — это
не тот путь, которым должен идти
человек.

А потом было
ранение и прифронтовой госпиталь. А
потом снова передовая,
командование взводом, который он не
раз поднимал в атаку, с которым
форсировал реки и дошел до Польши.
Близилась последняя военная осень,
и там, в Польше, Каплину осколком
фугаса перешибло ногу. В
житомирском госпитале военный
хирург долго тыкал раны тонким,
похожим на проволоку зондом,
пытаясь выяснить, цела ли бедренная
кость. Перелома не было, но рана
никак не хотела заживать, и Каплин
устал от этой боли. Он лежал на
спине долгие недели и чувствовал,
как ноют бока и позвоночник, и
сквозь полузакрытые веки видел
солнечный свет и белый потолок в
узорах трещин, из которых легко
составлялись разные рисунки, как в
калейдоскопе. Когда приносили пищу,
он вяло смотрел на нее и снова
принимался разглядывать потолок, а
пищу уносили нетронутой. Он высох и
ослаб еще больше, чем в Монголии, а
потом однажды завтрак ему принесла
какая-то новенькая медсестра, и
когда он отказался, она встала в
дверях и неторопливо стала жевать
белый хлеб и размазанную по тарелке
кашу. Глядя на нее, впервые со
времени ранения, Каплин
почувствовал голод и стал есть.
"Ешь, лейтенант, ешь, так надо".

Нога так и не
зажила, и осенью Каплина
комиссовали. Было хорошо вот так
ехать на телеге домой, лежать и
смотреть в небо, которое осталось
точно таким же, как и до войны.
Телегу подбрасывало, и при каждом
толчке он чувствовал, что с раненой
ногой что-то происходит, словно бы
ей легче становится вблизи от дома,
а потом, разувшись, Каплин
вытряхнул из сапога сахарные,
нежно-розовые осколки кости.

На комиссии
ему дали вторую группу
инвалидности, но он уже почти
перестал хромать и посчитал, что
если и болит нога, то это еще не
повод, чтобы получать за нее деньги.
После сезона, проведенного в тайге,
Каплин понял, что нога не подведет,
и отказался от инвалидности.

Теперь он
снова инвалид. Правый глаз, мутный,
как застоявшаяся болотная вода,
почти не видит (а когда-то Василий
Дмитриевич был лучшим охотником
Ербогачена). Все сильнее донимает
нога, и когда с запада дует ветер,
который приносит хмурую оттепель,
Каплин не может уснуть, а наутро
встает тяжело и устало. Ступать
больно, от давней контузии шумит в
ушах и тяжело работает голова. Но
понемногу все проходит, и когда
жена зовет его пить чай, лейтенант
Каплин уже не выглядит усталым и
чувствует, что болезни еще ничего
не могут сделать с ним. По крайней
мере, до следующей непогоды.

Александр
САВЕЛЬЕВ.
В работе над заметкой использованы
материалы Ербогаченского
школьного музея.