Масягин

В первый раз он рассказал, как охотиться на ондатр. Слушать было интересно, потому что живо представились и вечерние, парные озёра, и лёгонькие, вертлявые лодки-берестянки, и глохнущий от густеющих сумерек свет фонарей. В скупых масягинских жестах, в звучном, с едва уловимой хрипотцой, голосе чувствовалась искренность, и поэтому захотелось в тайгу, на её белые тропки.

Потом, при следующей встрече, Георгий Павлович рассказывал о куломанах. О сверкающих бисером коврах-куломанах. И опять зримо виделись быстрые талантливые руки мастериц-эвенок, расшивающих в чумах эти чудо-ковры. Опять было завидно, что Масягин умеет так интересно рассказывать, что он так хорошо знает Север.

А через несколько дней от одного из старожилов я услышал интересную подробность:

– Масягину трудно было здесь начинать. Охоты-то он почти не знал. С азов пришлось постигать. У нас расспрашивал, в тайгу ходил. Теперь до тонкостей понял. У Масягина постоянно люди. К нему приходят молодые и старые охотники, с жалобами и просто так, для обмена мнениями, председатели колхозов, приехавшие в партком за советом, инспекторы-организаторы, только что вернувшиеся из командировок, самодеятельные артисты, чтобы обсудить очередную концертную программу в ербогачёнском клубе.

Так и должно быть, потому что Георгий Павлович – секретарь парткома.

Масягин постоянно в разъездах. Ему надо побывать у охотников Токмы, у оленеводов Наканно, у учителей Преображенки, в дальних эвенкийских стойбищах и ещё во многих местах, где его тоже ждут.

Так и должно быть, потому что Масягин – секретарь парткома.

Как-то поздним летом он пробирался по тайге. Ехали верхами уже второй день, охотник-провожатый нащупывал тропку в буреломе. Тропка вывела на морщинистый от распадков замшелый берег речушки Усть-Чайки. Видимо-невидимо собралось на ней уток, перелетающих к югу. К их громкоголосой ораве каким-то чудом прибились два белых лебедя. Вечерело, и на воду ложились зыбкие, почти прозрачные тени прекрасных птиц.

Масягин пробыл на берегу около двух часов – так хорошо было смотреть на лебедей. И даже сейчас при воспоминании о них несколько раз переспросил, волнуясь:

– Представляете, на Усть-Чайке – белые лебеди?! Представляете?!

Наверное, необязательно было такому занятому человеку, как секретарь парткома, терять два часа на берегу таёжной речушки. Но теперь, думая о Георгии Павловиче, занятом бездной различных дел, мне уже ни за что не забыть белых лебедей. Потому что я понял: Масягину нельзя без ежедневных поисков красоты в людях, в работе. Вообще в жизни. Положено по должности.

Дормидонтыч…

Степану Дормидонтычу – за семьдесят. Недавно он вернулся с охоты из Караульной заимки и сейчас мастерит лыжи-голицы. На белых сосновых досточках проступают смолистые вены волокон. Вымоченные в воде, а потом подпалённые огнём, досточки изогнулись и походят на вопросительные знаки. Степан Дормидонтыч давно возится с ними, и его мощный, «окатистый», как говорят на Севере, лоб блестит от пота.

Я уже много слышал про старика Пермякова. Его знает вся Катанга, потому что Степан Дормидонтыч одним из первых утверждал Советскую власть в здешних местах, он – партиец с сорокалетним стажем, знаменитый охотник и знаменитый рассказчик. Сейчас он говорит:

– Жил туто-ка раньше ссыльный поселенец Василь Саввич Пироженко. Ну и отчаянный же мужчина был! Губернатор приедет, приглашает Василь Саввича к себе. А тот – ни в какую. Надо, мол, так сам иди. И шлендал губернатор к избе поселенца – некуда деваться-то. Вот, брат, какие крепкие мужчины в Сибири жили. Они и власть, значит, Советскую туто-ка прописывали. Да и наши, местные, однако, им не уступали.

Поехали мы однажды с Василь Николаичем Юрьевым кулаков маленько порастрясти, а то они всё норовили хлеб подальше упрятать да и прочие съестные продукты. И случилось, ненадолго разъехались мы. Василь Николаича кулачьё-то и успело пристигнуть. Били долго, со смаком и покалечили изрядно. Когда я его нашёл, он из снега поднимается, зубы в ладошку плюёт и ругается, на чём свет стоит. Я, говорит, из вас души повытрясу. Беспартийный, однако, мужик был. А вишь, упрямство какое имел.

Жалко, что нет с собой магнитофона. А то взять бы да записать густой сибирский говорок Степана Дормидонтыча со всеми «туто-ка» и «тамо-ка», с чрезвычайно интересными подробностями о его работе в двадцатые годы секретарём райкома партии, уполномоченным комитета Севера при ВЦИКе.

– Я, брат, в разных званиях работал. На всю-то страну грамотных тогда не особо много было. Я тоже не шибко-то науками избалован. Но раз надо, то надо. К примеру, ремесло у меня основное – слесарь-ружейник. Ну с кузней малость знаком был. Топор там сковать, ножик, пальму, с которой на медведя ходят. А вот пришлось в нашей первой школе труд преподавать, так ради ребятишек освоил и столярное дело, и берестовое, и как обутки шить. Полагаю, что не напрасными заботами жизнь прожил. Вишь, как теперь-то славно стало.

Степан Дормидонтыч сочиняет охотничьи байки. К ним в Катанге относятся по-разному. Некоторые с откровенной усмешкой (это, мол, несерьёзно), другие с добрым лукавством (ты рассказывай, а мы послушаем), а мне эти байки кажутся чисто фольклорным материалом, одним из родников устного творчества народа. Вот послушайте: èèè

– Который день это я по тайге двигаюсь. Где ночь пристигнёт, там и заночую. В одно утро просыпаюсь – глянь, медведь на прогулку вышел. Идёт, вроде как подвыпивший малость, качается. Хватанул, видно, по какой-такой причине. Я в него – одну, вторую, трётью, четвёртую пулю. Побежал мой медведь. Я за ним. Но что-то надоело, и не стал догонять,

И вот через неделю наткнулся я на муравятник развороченный. Это мой недострелыш там устроился. Зверь-зверем, а в уме ему не откажешь. Палочек сухоньких наломал, а на них травы разной навалил. Чтоб умирать, значит, полегче было. Ах ты, думаю, зверюга, зверюга! Неохота без свидетелей на тот свет отправляться, так к муравьям приплёлся. И жалко мне этого медведя стало. Ушёл я.

Как видите, история малоправдоподобная, но есть в ней и лукавинка-хитринка, и то доброе отношение ко всякому зверю, так присущее русским сказкам.

Всё сидит над лыжами-голицами Степан Дормидонтыч. Могутный, мудрый, будто изваянный Роденом. Как символ далёких партизанских походов, как воплощение таёжной мощи и древности, как дорогое нам воспоминание о времени, создавшем Человека с ружьём и Дормидонтычей, коренных людей российских.

Что значит – «выйти в люди»?

Почти всю жизнь он прожил в Ербогачёне, северном селе, где по улицам носятся своры разномастных лаек и где печки из-за морозов топят круглые сутки. Он иногда подумывает уехать в более ласковые края, но всё никак не соберётся, всё некогда. Лицо у него в резких, глубоких морщинах, строгие серые глаза, тонкий, немного неправильный нос. Над морщинами, возможно, поработал суровый Север, где люди быстрее стареют, но мне кажется, что они оттого так глубоки и резки, что человек много думает. И очень серьёзно относится к жизни. Действительно, не так уж часто встретишь человека, для которого нет мелочей, и в любом деле он разбирается обстоятельно и глубоко.

Я имею в виду Владимира Иннокентьевича Юрьева, местного краеведа, местного поэта, редактора местного радиовещания. Он мог бы написать этнографический трактат о Катанге – так хорошо он её знает, он «вооружает» клубную агитбригаду частушками, над которыми просиживает ночами, он мог бы ограничиться простыми передачами последних известий по району, но, поскольку очень серьёзно относится к делу, выдумывает интересное сатирическое обозрение «Радиосквозняк». Кстати, за один ядовитый номер тамошний кузнец-хапуга даже грозился побить Юрьева.

Он прекрасно знает тайгу, он… Впрочем, легче перечислить, чего Владимир Иннокентьевич не знает и чем он не увлекается.

Как-то Юрьев пожаловался:

– Всё-таки иногда обидно, что жизнь не совсем удалась. Вон сестра институт закончила, брат тоже с высшим образованием. В общем, в люди выбились, а я только-только за вуз взялся. Семья, знаете, дела. Всё никак не удавалось… Э, да что говорить.

Напрасно огорчаетесь, Владимир Иннокентьевич. Всё-таки главный диплом в жизни – морщины на лице и чистый тон сердца. По их следам, по его звуку и выходят в люди.

Шеф-повара с 62-й параллели

В Ербагачёнской столовой шесть столиков, буфетная стойка и совсем немного посетителей, потому что народ там кормится в основном по домам. Я слышал там любопытный монолог, который произнесла шеф-повар Мария Ларионовна Жирноклеева,

– На наш райпотребсоюз хоть обижайся, хоть нет. Сколько раз просила: отправьте в Иркутск на пару дней. Зашла бы в хорошую столовую или ресторан. Поучилась бы уму-разуму. Как столы сервировать, как блюда оформлять. Куда там вилку положить, куда нож.

Очень «масштабный» монолог. Если по-доброму рассуждать, то и иркутянам можно наведаться в ербогачёнскую столовую, потому что там отлично кормят. Ну а насчёт сервировки, то, будь моя воля, я бы прислал в Катангу метрдотеля из московского «Метрополя».

* * *

Лётчики с трассы Киренск – Ербогачён предпочитают завтракать, обедать и ужинать на Непской посадочной площадке у Марии Ивановны Чертовских. И вот почему. Если ты сладкоежка, тебя угостят «шмандрушками» – морожеными сырниками, если любитель борща – сварят отличный деревенский борщ. И если даже метеорологи на ближайшие сутки испортили тебе настроение, запретив вылет, «единственным проблеском на горизонте» будет русское гостеприимство Марии Ивановны.

Она добрая, высокая, с истинно северной статью, с глазами чистыми и ласковыми. Как бабушка из горьковского «Детства». Случится задержка с продуктами, принесёт из дому: «Не будут же её ребята голодать. У них работёнка нелёгкая». Случится, что на МТФ откажут в сметане или молоке, идёт Мария Ивановна к председателю колхоза: «Её ребятам никак нельзя без молока».

«Табачные крошки и звёзды»

Лётчики играют в преферанс. Лётчикам скучно, потому что на ближнем перевале – снеговой заряд. Может, сутки сидеть, может, двое. Каждый час ходят к радисту, чтобы узнать старую новость: «Видимость – ноль».

Лётчики молоды: и Валере Хороших, и Эдику Гланцу, и Юре Ляшенко немногим за двадцать. Их Яки на белом снегу походят на маленьких телят, у которых всё время разъезжаются ноги.

Юре позарез надо домой, в Киренск, потому что день назад у него родился сын, а Юра не был ещё у жены. Валере тоже позарез надо на базу, потому что он давно ждёт письмо от жены из Харькова. Может, оно лежит уже в ящичке «до востребования».

Эдику – вот так! – хочется лететь, потому что дома волнуется жена.

Но снеговой заряд – на перевале. Попробуй пробейся. И лётчики сидят и поют песню:

«Под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги».

Потом снова играют в преферанс, задирают понарошку друг друга, смеются, острят, но всё равно один хочет увидеть сына, другой получить письмо, третий – не беспокоить жену.

Хорошо, когда хорошая погода и когда песню можно петь в кабине, а не за маленьким столом в Непской пилотской. Но нужны и снеговые заряды, и ежечасные хождения к радисту, и сдержанное ожидание за преферансом. Без этого нельзя северным лётчикам, о чьём будничном мужестве хорошо сказано:

«В карманах их кожаных курток табачные крошки и звёзды…»

«Даёшь полярное сияние!»

Обычная история, укладывающаяся в несколько строк. На госкомиссии – распределение на север, громкоголосые расставания на вокзалах, шутливый лозунг на чемодане: «Даёшь полярное сияние!» – и вот вы молодые специалисты.

В Ербогачёне я знакомился с ними. С врачами Ниной Яковлевой, Володей Корнем, Алексеем Кушаковым, учительницей Галиной Ефимовой. Хорошие ребята. Самоотверженные. Вовсе не потому, что они приехали на Север, а потому, что под его низким небом увидели высокие и важные горизонты. Не положенное время отрабатывают, чтобы вернуться на свои Арбаты и Крещатики, а по-настоящему пробуют полюбить этот край.

– Счастливой любви вам к белой земле!