«По приютам я с детства скитался»

— Я родился в зоне. В женской колонии в Плишкино, —
рассказывает Александр. — Мать была осуждена надолго,
меня совсем маленького отправили в Култукский детдом.
Изредка возили к матери на свидания, но я помню это
смутно, а саму мать того периода и вовсе забыл. Через
два года после моего рождения у осужденной Надежды Иннокентьевны
Сковоронской в местах лишения свободы появился еще один
отпрыск, мой брат Олег. Я потом видел его всего однажды
в жизни, но об этом после. Когда пришла пора отдавать
меня в школу, моим казенным домом стал интернат в Ангарске.
Большинство воспитательниц в этом заведении походили
на жандармов, режим и атмосфера мало отличались от порядков
за колючей проволокой. Пока я был маленький, взрослые
надсмотрщицы били меня. Когда подрос — уже я стал их
бить. По ветхозаветному принципу: око за око, зуб за
зуб, как сказано в части «Левит» Пятикнижия Моисея.
Конечно, в любимчиках я отнюдь не числился, был из тех,
кто постоянно нагнетал головную боль. Жизнь встречала
нас, интернатовских ребят, как суровая мачеха. Кормили
на 89 копеек в день, да и из этого скудного пайка повара
норовили украсть. Мы были абсолютно не приспособлены
к бытовой самостоятельности. Уже взрослым парнем я понятия
не имел, сколько сахара надо класть в стакан чая, не
говоря уже о каких-то серьезных хозяйственных навыках.
Хоть отчасти расширяло жизненные представления общение
с детьми из нормальных семей в пионерских лагерях летом.
После смены я встречался с ними, бывал в гостях у своих
«домашних» товарищей. Ходил к ним с удовольствием, чтобы
хоть глотнуть сдобный аромат семейного уюта.

Скорбным призраком меня все время преследовал вопрос без ответа:
почему мне не суждено расти в родительском гнезде? Много
лет спустя одна женщина, работавшая в доме малютки,
поведала мне, что я был очень хорошеньким младенцем
и меня хотели усыновить. Но мать не подписала отказные
документы на нас с братом, обрекла на сиротское детство.
Ни себе, ни людям, как говорится. Когда наша родительница
освободилась, она привезла меня и Олега в дом своей
матери в Черемхово, сказала: «Если понравится, будете
жить». Но буквально через три дня брательник стащил
велосипед у соседей, разразился скандал. И бабушка,
рьяная православная богомолка, кстати, попросила Олега
удалиться из ее жизни, не навлекать на ее седую голову
позора. Брат уехал в Усолье, где тоже воспитывался в
интернате. Я решил, что и мне с этими людьми делать
нечего, и отбыл в Ангарск. Потом я пытался найти Олега.
Мне сообщили, что он угодил в спецшколу для малолетних
правонарушителей, а потом его следы и вовсе затерялись.

— Вы тоже не ушли от жребия заключенного. Как это случилось?

— После интерната я устроился в геодезическую экспедицию
полевым рабочим, уезжал в тайгу, зарабатывал нормально.
В 1981 году бес попутал перепродать краденое. Попал
за решетку. Отсиживал в Тулуне, через полтора года вышел
по амнистии. Потом еще восемь с половиной лет трудился
в геодезии. Кочевал в труднодоступных местах, работал
стропальщиком с вертолетчиками. Побывал я и в Якутии,
и в Надеждинске Катангского района. Наша команда занималась
нефте- и газоразведкой. Судьба сводила меня с разными
интересными людьми. Яркое впечатление оставила мне
встреча с Диной Петровной Ждановой — работником дома-музея
Вячеслава Шишкова. Прототипом его Угрюм-реки, как рассказывала
Дина Петровна, была Нижняя Тунгуска, а вовсе не Витим,
как принято считать. Сам Шишков когда-то работал картографом,
ходил по сибирским рекам. Однажды шитик, на котором
он плыл, застрял в устье речки Илимпея, и будущий писатель
пережил драматический эпизод, послуживший позже основой
для описания злоключений Ибрагима и Прохора Громова
на безлюдном обледеневшем берегу. Как и героев романа,
Шишкова с товарищами тогда спасли тунгусы. В Киренске
есть церковь, где нашли использованную как стенные обои
старую газету с заметкой о местном купчине, убившем
домочадцев. Он-то и стал архетипом для образа Громова.
А в Ербогачене до сих пор живут предки Ибрагима. Все
это очень увлекательно. Я вообще историей, живой, реальной,
очень интересуюсь. Еще моя странственная жизнь порадовала
меня знакомством и, возьму на себя смелость сказать,
дружбой с Егорчонком. Я даже не могу пояснить, имя
это или фамилия, просто так его все называли. Он —
единственный тунгус, который учился у самого Луначарского
в Ленинградской академии искусств. Художник-самородок,
автор памятника Герою Советского Союза снайперу Увочану,
который воздвигнут в Ербогачене. Много любопытного,
запоминающегося было в моей жизни. Дремучие заповедные
места, уникальные люди, завораживающие названия географических
пунктов, где мне довелось побывать: Тулун — «Каменный
мешок», Китой — по-эвенкийски «Волчье логово», Соколиная
Гора Максоголох в Якутии. Я был жаден до впечатлений,
любознателен, легок на подьем, всегда готов в дорогу.
А вот осесть, обзавестись обжитым домом, создать семью
не получалось. Точно тяготело на мне какое-то роковое
детдомовское клеймо, печать волка-одиночки. Что еще
может получиться из волчонка, выброшенного под казенный
забор?

«Судьба как карта черная»

— И вы снова попали за колючую проволоку…

— Да. На этот раз ходка была заправская. Меня закрыли
на двенадцать лет по убойной статье. В 1991 году я подженился
на своей бывшей однокласснице. Наш союз оказался роковым.
Она сделала мне много зла, не хочу вдаваться в подробности.
Я предупреждал: не искушай судьбу! Но она смеялась: да ты только
пугаешь. Однажды я пришел прямо к ней на работу, сказал,
что надо немедленно выяснить отношения. Со мной был
нож. Она и тут не поняла, не почувствовала, что я настроен
серьезно. Повела себя с вызовом. Ну и нарвалась. Я сделал
свое дело на глазах у ее коллег и ушел.

— Вы ее пырнули?

— Колбасил, освобождал всю ярость, которая во мне накопилась.

— Когда вы уходили, она была еще жива?

— Я не успокоился, пока не убедился, что она испустила дух.
Конечно, теперь я бы так уже не поступил. Не мне решать, кому
жить, кому умирать. Не я дал ей жизнь, не мне и отнимать. Какая
бы мразь ни была. «Мне возмездие, Аз воздам,» — повелел
Господь. Но я тогда был страшно далек от вечных истин.

— Когда же вы к ним приобщились?

— У меня было на это много времени, и Бог позаботился
о том, чтобы я не остался во тьме, которая окружала
меня снаружи и жгла изнутри. Сразу после ареста во время
медицинской экспертизы на вменяемость медсестра дала
мне брошюру об Иисусе. Это была баптистская книжечка,
что-то она во мне шевельнула. Я попросил Библию. Прихожане
евангелистской общины стали снабжать меня литературой.
Мой интерес к ней был неутолимый. Некоторые, наблюдая
за моим обращением, язвительно комментировали: «Ага,
руки по локоть в крови, а как попался, так сразу и уверовал!»
Это, в общем-то, так и было. Не знаю, как я смог бы
вынести все ужасы срока, если бы не свет Слова. «И свет
во тьме светит. И тьма не объяла его».

— Что, нестерпимо было в зоне?

— Пока сидел на строгом режиме, еще можно было сносить.
Потом перевели на общий. У них это гуманизацией называется.
Меня даже не спрашивали, я даже не расписывался ни
в каких документах об изменении мне меры воздействия,
хотя это беззаконие. На «строгаче» было вольготнее.
Там зэки сидят с понятиями, свои права защитить умеют.
А в общей колонии большинство первоходок, их сразу
ломают, лишают всяческого самосознания, заставляют вообще
забыть о том, что ты человек. Таких потом легче «строить».
Они как овцы, покорно идущие на убой.

И Александр рассказал мне некоторые леденящие душу подробности
лагерного уклада. Отрывки черной повести, которая вырезана
на скрижалях его зачерствевшего сердца. Отголоски ее
вылились в безыскусные строки:

Завязало душу, защемило.

сколько лжи в концепции такой.

Как тело неспособно обходиться без воздуха, без дыхания, так
душа не может жить без любви. Самое страшное, что можно
с ней сделать, — это заключить в пространство без тепла,
замкнуть в атмосфере отверженности и враждебности, «изгнать
из стана», как поступали с прокаженными по законам Ветхого
Завета. Может, и тогда изгнанники завидовали тем, кого
до смерти побивали камнями? Отлученное сердце, продолжая
стучать, попадает в ад. Тягучие волны мрака омывают
его. И какой свет может пробиться сквозь эту кромешную
тьму? Есть только один, кто не отвернется в презрении,
не бросит камень. К нему одному — молитва грешника.
«Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать
моя. … Окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня,
и буду белее снега. … Отврати лицо Твое от грехов
моих и изгладь все беззакония мои. … Сердце чистое
сотвори во мне, Боже, и дух правый обнови внутри меня».
(Псалом Давида)

«У Бога мертвых нет»

Чтение духовных книг стало самой насущной потребностью
Александра в годы заключения. Он читал их одну за другой.
Комментарии и толкования библейских текстов и доктрин
показались ему разноречивыми и ориентированными на культурные
традиции западного человека. Гораздо больше привлекли
православные жития святых. Много интересного и поучительного
поведал Коран. Но главной святыней сердца стала Библия. Можно
только поражаться, как хорошо Александр ее знает, цитируя не
хуже подкованного священника. Но одно дело — затвердить
букву высшего закона, совсем иное — впитать его дух.
Так, чтобы Слово стало плотью мыслей и поступков. К этому
надо прийти. И путь этот тяжел, как восхождение на Голгофу.
Надо распять свой тленный эгоизм, сбросить вериги обид на людей
и на судьбу, высвободить из семени сердца робкий уязвимый
росток любви и научиться растрачивать его в буйстве цветения.
Как подснежники, в тетрадке Александра «вылупились»
новые, не похожие на прежние, стихи:

Пути Господни неисповедимы, —

Но в сердце у меня лишь Бог живой.

Выйдя на свободу, Александр пришел к своим братьям и
сестрам во Христе. К тем, что поддерживали его заочно
письмами, присылали книги. Он даже прошел в колонии
курс библейской школы. Его приняла община иркутской
церкви Христа. Помогли съездить на трехдневную христианскую
конференцию в Барнаул. Одна из сестер дала приют на
своей даче, посильную помощь оказывают и другие. Александр
тоже старается помочь прихожанам по хозяйству. Как сказал
мне пастор церкви Стас Сушков, Саша сегодня — человек
растущий.

— Ему, в определенном смысле, труднее многих дается
новая жизнь по христианским заповедям, — говорит Стас.
— Слишком непростой и тяжелый след оставила в нем
его прежняя биография. Это как рубец на душе, который
не скоро рассосется. Старая «кожа» привычных представлений
и реакций нехотя покидает своего пленника. Стабильности
внутренней еще нет. Но нет ведь ее и внешней. У человека
нет прописки, он не может пока устроиться на работу.
Хотя мы готовы и в этом ему посодействовать, поручиться
за него перед нанимателем. Саше надо твердо встать на
социальную почву. Но, я надеюсь, все эти трудности он переживет.
«Испытанная вера производит терпение». И он теперь
не один. У него есть семья верующих. Есть Отец небесный.
Перед ним путь светлый. Главное — с него не свернуть.